Имя женщины – Ева

Его жена, тоненькая, в светло-серой шляпке, низко надвинутой на ее прозрачный высокий лоб, в сером платье с короткими рукавами, ставшая намного выше от каблуков своих очень дорогих туфель, держала за руку Джонни, на лице которого была свежая царапина и след от только что съеденного мороженого. Вслед за паническим желанием провалиться сквозь землю Фишбейн почувствовал смирение: они ждали его и нужно было собрать всего себя, растерзанного последними днями в Москве, прожитыми так далеко от этой женщины и этого ребенка, что им даже не было места не только что в совести, но даже в памяти. Эти несколько минут, пока он смотрел на них, заслоненный чужими спинами и затылками бестолково протискивающихся куда-то людей, решили все: он должен быть прежним, пока любовь к Еве не выльется в факты, которые больше не нужно скрывать. Тогда он все скажет. Тогда будет легче. Ему не пришло в голову, что это смирение не есть что-то новое, внезапно изобретенное только им, а есть результат того же спасительного механизма, той же щедрой мимикрии, следуя которой бабочка Limentis archippus приобретает все черты и окраску другой бабочки Danaus plexippus только потому, что Danaus plexippus имеет отвратительный вкус и не привлекает к себе прожорливых и хищных насекомых.

Он остановился, широко развел руки, и Джонни первым бросился к нему, так что Фишбейн выиграл несколько минут, подхватывая его и вскидывая на воздух, пока Эвелин не прижалась к его плечу ободком своей серой шляпки, словно, ни о чем не подозревая, хотела зачеркнуть этим плотным и твердым прикосновением тот невидимый след, который оставил на этом плече горячий и выпуклый лоб другой женщины.

Она вела машину, а он сидел сзади с Джонни, который болтал без умолку, почти не обращая на него внимания, а за окном вырастали небоскребы этого прекрасного и одновременно страшного города, в который его занесло из другого, прекрасного и тоже страшного города, с конями его, с его львами и сфинксами, с дворцами над медленной серой рекой, похожей своим тусклым северным цветом на северный цвет этой, здешней реки. Он гладил шелковистую коленку сына, а его жена, сбросившая серую шляпку и надевшая большие черные очки, вела машину и оживленным, доверчивым голосом расспрашивала его о Москве.

Дома Эвелин уложила Джонни спать, няню отпустили. Он делал вид, что еле держится на ногах от усталости и с трудом удерживает зевоту. На самом деле спать не хотелось нисколько. Несколько раз он поймал на себе голубые, слегка уже напряженные взгляды жены, и ответил на них торопливой и жалкой улыбкой. Целая вечность потребовалась июньскому дню, чтобы наконец угаснуть, и вечер еще долго, бесконечно долго замирал, словно великодушно оттягивал то время, когда Фишбейну нужно будет бодро подняться по лестнице на второй этаж, где были их спальни. Жена стояла перед зеркалом в черном кружевном белье и расчесывала свои легкие кудрявые волосы. Опять он поймал ее взгляд и опять улыбнулся испуганно. Но тут же пересилил себя, подошел к ней и уткнулся лицом в ее пушистый затылок. Нужно было что-то сказать или хотя бы обнять ее покрепче, но слова прилипли к небу, а руки почти омертвели. Она опустила щетку, и он, закрывший глаза внутри светлых волос, по-прежнему пахнущих летним шиповником, не успел заметить того испуганно-удивленного выражения, которое на секунду исказило ее лицо.

Потом она тихо сказала:

–  Ты очень устал? Ну, ложись.

Он провел подбородком по ее шее, почувствовал кожу, нежнее, чем шелк, увидел колючее черное кружево ее небольшого изящного лифчика. В зеркале отражалась безукоризненно красивая молодая женщина, которая тоже хотела любить, и было легко сделать ей очень больно, сказав, что он больше не хочет ее, а хочет другую далекую женщину.

–  Да нет, я не очень устал, – сказал он, почти ненавидя себя.

–  Мы с Джонни скучали. Я много работала, куча уроков, хотя уже лето. Какие там женщины?

–  Где «там»?

–  Ну, в России, в Москве.

Он вздрогнул всем телом:

–  Я как-то не помню. Они все смешались.

–  Красивые, да? Я знаю, что русские – очень красивые.

–  Но им далеко до тебя.

Она засмеялась:

–  А ты докажи!

–  Ну и докажу. – Он не двинулся с места.

Она бросила щетку на подзеркальник, обернулась к нему и обе свои бархатистые руки прижала к груди, словно перед молитвой. Он вдруг тяжело покраснел:

–  Эвелин, ты хочешь о чем-то спросить меня, да?

–  Нет, я не хочу. Нет, хочу! Послушай, а ты меня не разлюбил?