Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы

– Христос милосердный! – застонал инквизитор. – Я начинаю понимать. Жиль де Силле хочет сделать что-то дурное с детьми Каркассона. Нужно немедленно поехать и предостеречь горожан! Вийон, на коня!

Поэт поклонился и перевел дыхание. Пока еще не прозвучало имя Марион. Он надеялся, что доминиканец забыл о распутнице. А что, если она все-таки во всем этом замешана?

І

Кто-то троекратно ударил в ворота монастыря. Громко, настойчиво, так, что глухое эхо отозвалось в мрачной пасти монастырского двора. Брат привратник замер. Кто это в столь позднюю пору мог колотить в дверь аббатства? Он понимал, что это не обещает ничего хорошего, однако пошел проверить, что случилось.

– Кто там?

– Это я, брат Винсен, – привратник узнал голос монастырского кистера[63].– Отворите, я ранен…

– Что с тобой, брат?

– Боже, помоги! Иисусе Христе, как болит… как болит… Болит… Дева Богородице…

Остатки волос встали дыбом на голове привратника. Приор, правда, запретил отворять дверь, но этот голос вызвал у него дрожь. Он осторожно приоткрыл окованное окошко в воротах и вскрикнул. По ту сторону увидел окровавленную голову брата кистера. Тонзура монаха была обагрена кровью.

– Что с вами, брат?! – выдохнул привратник. – Что вы…

– Спасите…

Привратник отодвинул засовы. Дернул за железное кольцо, чтобы отворить калитку. Та неожиданно воспротивилась. Он уперся, потянул изо всех сил, а когда дверь провернулась на петлях, охнул. Оханье его переросло в крик, в плач и скулеж…

Кистер висел на дверях, приколотый кинжалами к почерневшим балкам. Бился в агонии, а кровь капала на мощеную дорожку, в пыль, пятнала раздавленные черепки горшков…

Две тени просочились в ворота. В темноте раздался свист стали, скрежет кости. А потом к этим звукам добавился глухой удар.

Голова привратника выкатилась из тени, докатилась до полосы света, льющегося через щель в воротах. Застыла неподвижно, обернув лицо в сторону открытого прохода. В белках мертвых вытаращенных глаз заиграл отсвет факела.

На площадь перед рефектарием въехал через ворота огромный каурый конь в доспехе. Сидел на нем мужчина – тоже в броне, отливающей синевой. Длинные седые волосы падали ему на плечи и спину, доставая до бронированных локтей нюренбергского доспеха. На цветной якке, наброшенной на броню, рычал лев, опираясь о щит.

Быстро и тихо, словно волчья стая, меж монастырских строений устремилась мрачная вереница оборванцев, цыган и вооруженных слуг – они позвякивали железом, толкались в узком проходе.

– Вперед, братья! – крикнул седоволосый. – Не щадить никого.

С волчьим воем и зловещими выкриками банда ринулась к монастырским постройкам. Нападавшие врывались в рефектарий и дормиторий. Часть побежала в сторону кухни. Дверь пала под ударами топора. Брат коквинарий[64] услышал их заранее. Ждал, повернувшись ко входу.

– Братья… – произнес неуверенно. – Что вы тут делаете?!

Они настигли его в несколько шагов. Монах крикнул, когда моргенштерн сломал ему руку, и застонал, когда ударом плоской стороной меча его свалили на пол. Кричащего и вырывающегося, его понесли к печи. Бросили в жар и пламя. Монах завыл, хотел выбраться, но замер, пригвожденный клинками мечей и кордов. Бессильно метался в пламени, и из монастырской кухни начал расходиться смрад горелой человеческой плоти.

А потом за окнами послышались крики, вопли, вой и предсмертные стоны монахов. Нападение было быстрым, тихим и неожиданным. Большую часть бенедиктинцев настигли во сне, остальные впали в панику, и лишь немногие пытались сопротивляться. Гибли во сне, протыкаемые мечами, пригвождаемые к кроватям мизерикордами. Моргенштерны и булавы разбивали их черепа, ломали ребра, руки и ноги. Наемные головорезы и оборванцы убивали без раздумий, никого не щадили. Брата тезаурария настигли в инфирмерии, в купели. Сильные волосатые руки погрузили его под воду и держали там, пока он отчаянно бился. Только подрагивали над бочкой его толстые босые ступни.

Часть монахов бросилась к церкви, чтобы найти там спасение. Другие прятались по углам, укрывались за бочками, в сараях, ямах и канавах, тщетно подпирали слабнущими руками двери в церковные кельи. Нападающие врывались во все новые и новые комнаты, убивая без пощады, выбрасывали бенедиктинцев из окон на брусчатку, резали молящих о милосердии. Выволакивали больных из постелей, отрезали головы послушникам. Некоторые из бригантов сразу бросились грабить. Цыгане, шельмы и наемники разбивали сундуки и ящики, вспарывали сенники в поисках драгоценностей. Надо всем этим глухо гудели колокола.

Седоволосый рыцарь соскочил с коня. Ласково погладил жеребчика по ноздрям, тихо с ним разговаривая. Прижал его голову к своему лицу и похлопал каурого по шее.

А потом обернулся к женщине, которая прибыла сюда вместе с ним на буланом иноходце. На ней был мужской доспех. Длинные черные волосы падали на скулы, прикрытые рельефами шлема, путались в щелях нагрудника и складках поношенной якки.

– Ангелица…

– Да, господин. Чего желаешь?

– Лети в город. Лети на крыльях в Каркассон. И делай, что должна.

– А ты, господин?