По счастью, обострилась борьба в окружении Помпея. Крайне пёстрый его состав порождал противостояния между разными группировками. И вот тот самый Менодор, которому Секст был стольким обязан, разочарованный нерешительностью того, кому он служил, и задетый разного рода наветами недоброжелателей, решился внезапно переменить господина. Возможно, тайные посланцы молодого Цезаря сделали славному пирату ряд предложений, гарантировавших ему неприкосновенность и даже почёт в случае измены Помпею. На эту мысль наводят такие события: вольноотпущенник Октавиана Филадельф отплыл к Менодору за хлебом – тот ведь располагал ресурсами Сардинии и Корсики. Одновременно Микилион – ближайший друг и соратник Менодора отправился в Рим для прямых переговоров с самим триумвиром об условиях перехода грозного флотоводца на его сторону.
Едва ли наследнику Цезаря такие переговоры, да и сам союз с подобным человеком доставляли удовольствие. Но он давал серьёзные надежды на победу в войне с Секстом Помпеем. Потому отказываться от такого союза было бы крайне неразумно. В итоге Менодор, предав Помпея, перешёл на сторону Октавиана, чьи приобретения в результате этого перехода были впечатляющими. Менодор преподнёс своему новому господину острова Сардинию и Корсику, шестьдесят боевых кораблей и три легиона[678]. Благоразумный Октавиан оставил его главнокомандующим этими силами на море[679].
Дабы закрепить нежданный, но от этого не менее значимый успех в противостоянии с островной державой, молодой Цезарь счёл необходимым привлечь к возобновляющейся войне Марка Антония. Он немедленно отправил своего посланца в Афины, где вместе с Октавией его коллега и родственник в то время пребывал. Был даже назначен день встречи обоих триумвиров в Брундизии, куда, собственно, Антоний и был приглашён[680].
Ещё недавно пылкий возлюбленный Клеопатры, казалось, забыл и о египетской царице, и о Египте и об иных восточных делах. В эти дни им действительно овладела подлинная страсть к Октавии. Все празднества и развлечения, какие только могли ему предоставить славные Афины, Марк непременно делил с новой супругой, подчёркивая свою любовь и верность. Иным стало и всё поведение Антония: «Он сменил жизнь вождя на скромную жизнь частного человека, носил четырехугольную греческую одежду и аттическую обувь, не имел привратников, ходил без несения перед ним знаков его достоинства, а лишь с двумя друзьями и двумя рабами, беседовал с учителями, слушал лекции. И обед у Антония был греческий; с греками же он занимался гимнастическими упражнениями; празднества и развлечения он делил с Октавией. Сильна была в это время его страсть к Октавии (38 до н. э.), так как он вообще быстро увлекался любовью к женщинам. Но как только миновала зима, Антоний сделался как бы другим человеком, вновь изменилась его одежда, а вместе с тем и весь его образ жизни. Немедленно около дверей появилось множество ликторов, военачальников, телохранителей. Всё внушало страх и изумление. Начались приёмы посольств, которые до того времени задерживались, производился суд. Спущены были корабли, делались все другие приготовления»[681].
Очевидно, и празднества, и всякие иные развлечения, в каковых он участвовал с Октавией, носили скромный, добродетельный характер, не выходящий за пределы столь любезной греческой традиции умеренности. Этот Антоний совсем не походил на недавнего Антония-Диониса, супруга Афины, царившего на буйных вакхических оргиях. Что, кстати, не означало отказа Марка от столь полюбившегося ему божества. Ведь в самом боге Дионисе очень резко были перемешаны черты, совершенно разнородные. Он и фракийский бог, чей культ носил ярко выраженный экстатический характер, а мифы изобиловали кровавыми подробностями. Но он и мирный эллинский бог виноградной лозы, восходящий к божеству Дендриту с «весёлыми хорами, маскарадом и шутливыми импровизациями»[682]. Таким вот истинно эллинским Дионисом ныне предстал Антоний перед афинянами. Приглашение в Брундизий, пришедшее к Марку в конце зимы, вернуло его к жёсткой политической реальности. Перед эллинами вновь явился суровый римский полководец[683].