Император и ребе, том 1

— Покуда в Синагогальном дворе Вильны есть раввинский суд и покуда есть чернила и перья на моем столе, я не допущу, чтобы иноверцы судили евреев по делам, связанным с Торой. Разве можно позволить иноверцам вмешиваться в дела между евреями и Богом?.. Нет!… Нет! — повторил гаон немного тише, на этот раз задумчиво и не настолько уверенно.

Страх предать евреев и еврейство в руки иноверцев был велик, но и страх перед «вредоносными деяниями» хасидской «секты» был не меньше… Лихорадочные поиски выхода из этого опасного положения и необходимость быстрого решения раздражали его. Остывшая кровь снова закипела в его старом сердце.

— Нет! — воскликнул он погромче. Казалось, он нападал на себя самого. — Пока есть розги у служки раввинского суда и есть цепь на куне, мы будем судить сами. Судить и преследовать тех, кого надо…

Но Авигдору этого было мало, слишком мало. Порки, сожжение хасидских сочинений рядом с притвором синагоги и привязывание ржавой цепью к позорному столбу ему не помогут. Качающийся под ним раввинский престол не перестанет от этого качаться. Здесь может помочь только донос — безжалостный донос против доноса… А без согласия виленской общины с Виленским гаоном во главе и донос не поможет. Ведь его, Авигдора, знал как облупленного уже весь Пинский округ. Ведь он уже залез во все дыры, пообивал все пороги: у князя Радзивилла в его имении и у минского губернатора во дворце. Высокопоставленные иноверцы по всей Минской губернии знали его уже не хуже, чем почтенные еврейские обыватели.

В отчаянии он покопался потной рукой в своем внутреннем кармане и вытащил из него письмо с иностранным штемпелем. Сургуч, похожий на высохшую кровь, был разломан на письме с обеих сторон. Реб Авигдор бодро выхватил его, как некое новое оружие, как документ, имеющий отношение к проигрываемому судебному процессу. Словно он умышленно оставил его на самый конец. Мол, мало ли что выйдет… И вот это «мало ли что» вышло, и он схватился за письмо, как за последнее средство:

— А что вы на это скажете, учитель наш Элиёгу?! Вот, пожалуйста, возьмите и прочитайте! Вы не можете без очков? Так прочтите вы, реб Саадья!… Или потрудитесь вы, реб Хаим!

Реб Хаим со двора Рамайлы взялся читать, а посланец из Пинска при этом все время вытирал пот с лица широким рукавом. Так он разволновался. На кону был последний козырь. После длинного предисловия, написанного витиеватым языком, стало наконец ясно, что по еврейским общинам Германии — в Кёнигсберге, Бреслау и Гамбурге, — которые ведут серьезные торговые дела с Вильной и, между прочим, являются большими поклонниками Виленского гаона, — по этим и по другим общинам разъезжает какой-то человек с черным хасидским кушаком и в белой одежде, какую носят карлинские хасиды. Он возит с собой слугу. Этот молодой слуга рассказывает повсюду, что его хозяин — не кто иной, как сын гаона реб Элиёгу… А когда его спрашивают, как теперь относится его великий отец к «секте», то есть к хасидизму, — ведь о нем что-то ничего не слышно в последнее время и его мнение неизвестно, — тогда гость, опустив глаза, как кающийся грешник, рассказывает: «Мне стыдно повторять, что говорит мой отец, Виленский гаон. Он говорит так: “Горе мне! Где мне взять так много дней, чтобы надлежащим образом раскаяться за все те беды, которые обрушились по моей вине на хасидов! Если бы я был моложе, я бы постился и рыдал, и молился бы Всевышнему, чтобы Он простил меня за то, что я с ними ссорился… Но я уже, слава Богу, стар и болен и не могу подняться и уйти, оторваться от изучения Торы. Поэтому ты, мой сын, отправляйся скитаться вдали от дома, чтобы искупить совершенные мною грехи, не присоединившись к…”»

— Довольно! — внезапно хлопнул рукой гаон по деревянному подлокотнику своего кресла. — Довольно, реб Хаим!

Он ударил так сильно, что ушиб свою худенькую руку и принялся тереть ушибленную ладонь. Это немного взбодрило гаона, его размягчившееся было сердце укрепилось.

— Владыка мира! — заговорил он плачущим голосом. — Чего они от меня хотят? Ведь мои сыновья сидят здесь, в молельнях Синагогального двора, и изучают Тору! Оба сына, которых мне дал Господь…

Глава десятая Последний херем

1

Какое-то время гаон сидел, ссутулившись и закрыв глаза, пока окончательно не пришел в себя.

— Нет! — сказал он после этого неожиданно ясным и уверенным голосом. — Нет! Учителя и господа мои! Пороть и преследовать молодчиков из «секты» мало. Сжигать их гнусные сочинения и выставлять их проповедников к куне — мало. Их надо искоренить!.. Старый херем, объявленный на ярмарке в Зельве[326] и в Бродах, уже слишком слаб. Он уже давно фактически был лишен своей силы шестьюдесятью мерами[327] их нечистоты…

— Вот-вот! — обрадовался посланец из Пинска. — Божья мудрость говорит вашими устами, учитель наш Элиёгу. Я ведь именно это и твержу все время: херема мало…

Однако старый аскет даже не посмотрел на него.