Император и ребе, том 2

Ребе арестовали еще летом и к мрачным вратам крепости привезли на лодке в полночь. Молчаливые жандармы гребли. Черная, освещаемая факелами вода тихо и страшно плескалась под низким деревянным сиденьем. Это была своего рода «переправа через Ябок».[88] Переправа на ту сторону жизни, не смерть, Боже упаси, но переправа живым на тот берег, «с которого не возвращаются»… Так, по меньшей мере, опасался реб Шнеур-Залман. Того же мнения придерживались тогда все относительно этой загадочной крепости. Потихоньку рассказывали, что ключи от нее полубезумный император на ночь кладет себе под подушку.

Теперь же, когда реб Шнеур-Залман столь неожиданно вышел из той же самой тюрьмы на волю, Нева была уже покрыта твердым льдом. И только один-единственный жандарм, без оружия, с бумагой об освобождении в отвороте рукава, сопровождал реб Шнеура-Залмана пешком назад через широкую реку по санному пути, тянувшемуся наискосок в столицу. Огромные массы камня, множество окон и оголенные туманные сады надвигались на ребе, как серые, припудренные морозом тучи. Они становились все реальнее, а вместе с ними нарастали трепещущая радость в его сердце и страх перед этой иноверческой чужбиной.

У застывшей пристани стольного города, к которой больше не подходили корабли, освобожденного ребе встретил гражданский чиновник с добродушным русским лицом. Только здесь реб Шнеур-Залман почувствовал, что полностью свободен. В восторге он какое-то время смотрел на высокого жандарма, который уже шел назад, в крепость, смотрел и не верил своим глазам.

Чиновник отдал ему честь, спросил, куда и к кому его сопроводить в городе. На нем осуществилось сказанное в Писании: «Когда возвратит Господь из плена детей Сиона, происходящее покажется нам сном».[89]

Реб Шнеур-Залман оглянулся мрачно и в то же время мечтательно. Во весь окоем перед его ослепленными глазами встала российская столица. Она уставилась на него тысячами окон, вздымалась вверх тысячами печных труб и скатных крыш. Золотые и синие, как индиго, маковки церквей казались особенно яркими на фоне снега. Слева был Зимний дворец, такой близкий и такой огромный, что его нельзя было охватить взглядом, а справа — сад, густой и в то же время прозрачный, как сеть. Из его глубины доносились звуки духовых инструментов, исполнявших марш. Наверное, играла военная капелла. Одна из тех, что вызывали теперь такой восторг у его удачного младшего сына Мойшеньки. Но из приближенных раввина не было никого. Они так обрадовались освобождению своего ребе, что забыли про него самого… Так, по крайней мере, это выглядело. В хаосе зданий, снега и музыки реб Шнеур-Залман растерянно оглядывался и едва сумел проговорить несколько неуверенных слов в ответ на вопросы вежливого чиновника:

— Отведите меня в какой-нибудь еврейский дом, барин! В… в… — Он запнулся и остановился, но сразу же в его мозгу возникла идея: — На Невский… к купцу Мордехаю Леплеру отведите меня, барин!

С самой дружелюбной улыбкой и покачиванием головы, на какие только способен фоня, чиновник свистнул:

— Эй, Ванька!

Толстый бородатый кучер в синем складчатом кафтане и в четырехугольном меховом колпаке, украшенном павлиньими перьями и кокардой, на голове, подъехал на своих легких санках, щелкнул кнутом и весело крикнул:

— Тпрру!

Увидав эту странную парочку — чиновника в треуголке поверх парика и высокого еврея в штраймле и с бородой до пояса, он оробел, поспешно снял с головы теплый колпак и поклонился.

Санки рванули с места. Справа и слева замелькали дворцы, мосты, дома, деревья, солдаты, дамы в салопах. А реб Шнеуру-Залману сразу же пришлось закрыть глаза. После долгих месяцев тишины, одиночества и серости в Петропавловской крепости он был не в силах воспринять за один раз так много жизни, движения, красок и свежего воздуха.

3

Но ведь он всегда считал, что полной радости на свете нет. С тех пор как разрушен Храм, ее не существует, так написано в Геморе… Еврей не должен получать слишком много удовольствия. Ему сразу же приходится расплачиваться за него печалью и страданием. Вместо того чтобы привезти его к купцу Мордехаю Леплеру, как он просил, чиновник-иноверец привел его в другую еврейскую квартиру, этажом ниже. Он позвонил, поклонился и ушел. К несчастью, это была квартира его заклятого врага, сыгравшего большую роль в преследованиях хасидизма и хасидов. Здесь жил богатый компаньон реб Мордехая Леплера, знаменитый купец и откупщик Авром Перец.

Хотя Перец был родом из Галиции, колыбели хасидизма Баал-Шем-Това, он, тем не менее, примкнул к миснагедам и превзошел в своем «праведном гневе» против хасидов своего строгого и ученого тестя реб Йегошуа Цейтлина из Устья. Такая уж натура была у Аврома Переца. Точно так же он выделялся своей преувеличенной любовью к «великодушным россам», превзойдя в этом отношении даже ассимилированных и полуассимилированных петербургских евреев. Он всюду демонстрировал ненужную пылкость, выражая ее на ломаном русском языке, над которым люди смеялись за его спиной.