Император и ребе, том 2

О том, насколько далеко зашла ненависть к книге «Танья» уже вскоре после того, как она вышла из печати в Славуте,[105] можно судить по жуткой истории, случившейся в Шклове. Бедный приезжий еврей пришел помолиться в старую синагогу миснагедов, и его движения как-то не понравились другим молящимся. Слишком истово он молился. Синагогальному служке велели проверить узелок, оставленный гостем в пустовавшем женском отделении синагоги. Служка нашел там книгу «Танья». Прихожане вскипели и стали подражать Вильне. И, как всегда, когда местечковые евреи подражают городским, а обычные люди — знатокам Торы, их святой гнев принял грубые и нелепые формы. Когда гость стоял и произносил молитву восемнадцати благословений, с него сорвали талес, а самого вытащили в притвор синагоги и выпороли розгами. Потом привязали веревкой к столбу, как дикого зверя или разбойника. Таким образом, шкловские евреи устроили подобие виленского позорного столба… И тот, у кого был Бог в сердце, плевал гостю в лицо. Даже женщины с рынка, даже мальчишки из хедера, даже городской сумасшедший. Так унижали человека, созданного по образу и подобию Божьему. А когда несчастный потерял сознание, его привели в себя, окатив холодной водой из ведра, положили на мясницкую тележку, вывезли за город и оставили на дороги без еды и питья. Его нашли там извозчики. Пришлый еврей лежал на обочине и бредил. Они привезли его в Копист,[106] где он и умер в богадельне.

После того как реб Шнеуру-Залману в Лиозно донесли эту жуткую историю, он не спал целую ночь и плакал, лежа в своей постели: евреи молят Всевышнего о милосердии, а сами так жестоки! Но нельзя брать взаймы то, что не сможешь вернуть. Нельзя брать то, чем не готов поделиться с ближним…

Реб Шнеур-Залман каялся, что его сочинение привело к конфликту, разделяющему всю еврейскую общину. В ту долгую бессонную ночь он впервые испытал сомнения относительно того, нужно ли вообще созданное им учение Хабад. Действительно ли необходимо соединять явное с сокровенным, Тору с деянием Колесницы,[107] чувство с разумом? И в действительности ли продолжает он, Шнеур- Залман, сын Боруха, ткать золотую нить, оставленную в Меджибоже Баал-Шем-Товом. Может быть, Виленский гаон все-таки был прав, утверждая, что делать и думать следует только то, что делали и думали родители, а ничего нового ни делать, ни искать не надо?

И сейчас он тоже колебался. Пять лет спустя, сидя во второй раз в петербургской тюрьме, он сомневался еще сильнее прежнего, являются ли обрушивающиеся на него страдания лишь испытанием или же они знак с Небес, чтобы он остановился? Ведь даже праотец наш Авраам не подвергался испытанию дважды…

И, как всегда, когда ему становилось тяжело на сердце, когда на него нападала грусть, а уверенность в учении Хабад колебалась, реб Шнеур-Залман и на этот раз схватился за кушак, от чего его ослабевшие руки всегда наливались новой силой, а сердце успокаивалось. Потому что кушак, опоясывавший дешевые «китайки» на его худых бедрах, был не обычным. Это был доставшийся ему по наследству кушак великого ребе, межеричского проповедника Дов-Бера, да будет благословенна память о нем.

Когда межеричский проповедник скончался в 1773 году в Аннополе,[108] все его ученики собрались на его похороны — Авром Калискер,[109] Мендл-витебчанин, Лейви-Ицхок из Бердичева и он, Шнеур-Залман из Ляд. Они бросили жребий, чтобы определить, кто из них будет омывать какую часть тела учителя. Согласно жребию, он, младший из учеников, должен был омывать голову. Все они увидели в этом знак, что он станет главой хасидского мира.

После похорон они бросил жребий, чтобы решить, кому достанутся молитвенник ребе, его кушак, его годесл[110] и другие предметы, связанные со службой Всевышнему, которые остались после великого усопшего и которые его сын Авром Малех[111] разрешил ученикам отца разделить между собой. И Шнеур-Залман удостоился кушака учителя. Другие ученики реб Дов-Бера увидели в этом второй знак того, что лиозненец будет также вести войну за учение проповедника. Как сказано: «Препояши бедро мечом своим, храбрец, красотой своей и великолепием своим…»[112] И то, и другое осуществилось: никто до него не поднимал хасидскую мысль до уровня такой ясной и продуманной системы. Эта система вознесла его, сделала главой хасидов всей Белоруссии. И никто, как он, не вел столь миролюбиво войну с миром миснагедов, никто другой не подвергался столь гнусным и яростным преследованиям со стороны этого мира. Никто не был мишенью такого числа доносов, как он и его домашние. Но при каждом несчастье, которое обрушивалось на него, при каждом преследовании, когда вера в глубокую правду его идей колебалась, он хватался за этот доставшийся ему в наследство кушак, как утопающий за соломинку. Почти не думая о том, что делает, он засовывал оба своих больших пальца за потертый атлас кушака проповедника, и душевный покой возвращался к нему.

3