Император и ребе, том 2

Теперь мелко задрожали все присутствовавшие. Они были бледны. Казалось, их кожа посерела. Спокойным остался только реб Шнеур-Залман. Он только еще пристальнее смотрел в заплывшие глаза Павла, в его лицо; и у него вдруг пересохло в горе. Нехорошая жажда дала о себе знать, как всегда при глубоком потрясении. Он увидел знак смерти на лбу Павла. Лицо царя было красным, и лоб под белым париком — тоже. Только вздувшаяся на лбу жилка была бледно-желтой. Она тянулась от переносицы вверх, как подсвечник на две свечи. Во дворцах Сената и православного Синода, где его, Шнеура-Залмана, частенько допрашивали, он уже не раз видел такие вот красивые высокие подсвечники, стоявшие там вдоль стен… Но как такой подсвечник может появиться на лбу живого человека, такой пугающе бледный, так бросающийся в глаза?.. Он уже где-то читал, что приговоренные к смерти приобретают особую бледность лица, своего рода печать близкого конца. Но кто приговорил к смерти всемогущего императора? Его, перед которым все трепещут, который способен делать со своими подданными все, что ему заблагорассудится… Наверное, Сам Всевышний.

Глава восьмая Знак смерти

1

Увидав, что арестант с лицом апостола перестал оправдываться, а вместо этого стоит и смотрит на него неподвижным взглядом, Павел успокоился. Его гнев будто застыл. Красное лицо с детскими губами вытянулось; позвякивавшая еврейская коробка для пожертвований в его руке повисла замочком вниз.

— Что он так смотрит… этот еврей? — сипло и тихо пробурчал он, обращаясь к начальнику тюрьмы. — Спроси его… Спроси его ты! — перевел он взгляд своих мутных глаз на генерального прокурора Обольянинова. — Спроси, что он здесь видит?

Царь Павел лихорадочно потер свой лоб прямо над основанием носа, как будто стирая щекотавшую его лоб паутинку. Набухшая раздвоенная жилка, на которую смотрел реб Шнеур-Залман, стала при этом еще отчетливее.

— Вот здесь!.. — хрипло повторил Павел.

С пренебрежительной усмешкой «просвещенного» Лейб Невахович перевел ответ реб Шнеура-Залмана:

— Лиозненский рабин желает великому царю долгих лет жизни. У рабина только что было такое видение… но он не осмеливается…

— Пусть он скажет, пусть скажет! — потребовал Павел. — Пусть немедленно скажет, не сходя с этого места… Что он видел?

— Что у великого царя есть враги, — был ответ, — и худшие из них — это самые близкие к нему люди.

— Самые близкие… самые близкие… — по-детски беспомощно, почти шепотом повторил Павел и начал блуждающим взором искать этих «самых близких», которые были столь опасны. — Однако эта минутная слабость исчезла так же быстро, как и напала на него. Голос стал неприятно-скрипучим, глаза налились кровью. — Вы слышите? — коротко бросил он своим спутникам. — Так говорит человек, который все видит. Так мне рассказывали. Сидит в тюрьме, а видит так же, как и я… Он видит, что вы все — морды. Все, как один, — звериные морды. Маски надо на вас надеть, чтобы не видеть ваши гнусные рожи… — И он снова понизил голос, зашептал, задумался и закончил ни к селу ни к городу: — Я знаю, кто они такие. Любовники матери. Они еще живы. Казну я закрыл для их жадных рож. В них ярость кипит… Хм… Она спала с моими худшими врагами. Потому и умерла в уборной… Не так, как подобает императрице…[122]

Он пробормотал еще что-то неразборчивое и неподвижно застыл, хрипя, как загнанная лошадь, забравшаяся в глубокое болото, и заморгал, глядя на грязный пол.

Может быть, до него вдруг дошло, кто он такой и где находится? Что он пришел сюда, переодетый в простое гражданское платье? А теперь он стоял, словно обнаженный, узнанный и внешне, и внутренне?.. Может быть, он смутился, оттого что ключник Макар, переводчик Лейба и лиозненский раввин узнали то, чего не должны были знать? Или он просто остался без сил, мечась от гнева к милосердию, от самовластия — к пугливости и обратно, и все это — на одном дыхании? Кто спросил бы это у душевнобольного, ведомого своей неограниченной властью и обидами? Да он и сам не знал. И, наверное, чтобы вырваться из всей этой путаницы, которую сам здесь вокруг себя сотворил, царь снова безо всякого перехода скроил преувеличенно злую мину, выпучил глаза, насколько только мог, и коротко скомандовал:

— Кру-у-гом!

Маленькая группка чиновников повернулась на каблуках, как отряд хорошо вышколенных солдат, и затопала в такт на месте, ожидая следующего приказа, который не заставил себя ждать.

— Ать-два!.. — скомандовал Павел и, сам показав пример, чеканным шагом вышел из тюремной камеры. — Ать-два!

Это «ать» звучало резко и с писклявинкой, а «два» — басовито и слабо.

Топтавшаяся на месте группа замаршировала вслед за своим командиром в гражданском — под лестницу: Обольянинов, его еврейский переводчик, начальник тюрьмы… Последний, уходя, бросил искоса жалостливый взгляд на реб Шнеура-Залмана. Его глаза, взгляд которых оставался еще по-еврейски мудрым, несмотря на то что он отступился и крестился в русскую веру, казалось, говорил: «Ты ведь видишь, лиозненский ребе, с кем нам тут приходится иметь дело. Горе нам, и горе тебе!..»