Император и ребе, том 2

— Да так што, дохтур, — откликнулся с подводы все тот же корявый крестьянин, — все из-за «чертовых яиц» — не дай Бог хорошему человеку про них знать! Если ты их жрешь, то получаешь «ристуху».[18] А не хочешь их есть, получаешь розги.

— Ах, бульба! — догадался реб Борух Шик. Он вспомнил, как иноверцы отзывались об этой новой полевой культуре и сколько неприятностей им пришлось пережить из-за своего упрямства.

— Ушады ета само! — покачал бородой старый крестьянин. — Всегда одно и то же. — Весной нас пороли за то, что мы не хотели ее сажать, зимой — за то, что не хотели выкапывать…

— Сейчас — выкапывать? — удивился реб Борух. — Когда все поля замерзли?..

— Ета само! — покивал головой крестьянин. — Именно потому, что теперь больше нельзя копать эту поганую бульбу. С самой осени тянется эта кривда. Мы не хотим, а помещик порет. Теперь «чертовы яйца» все померзли. В них появилась поганая сладость. Так что даже те, что мы выкопали, мы не захотели везти. Поэтому пан Зорич и разгневался. Страх как разгневался…

И хор крестьянок-плакальщиц подхватил:

— Напасть на нас обрушилась! Наш последний клочок земли засаживать таким паскудством! Теперь наша скотина дохнет, и куры тоже дохнут. А с наших старичков за это еще и шкуру спускают. Ой-ой-ой! Все это французы да жиды наслали на наших православных людей. Пусть все хворобы и все лихоманки падут на них!

Конные гайдуки замахали свистящими нагайками. Крестьянки пугливо закудахтали и отбежали в сторону. Подвода страшно заскрипела несмазанными колесами по снегу, и завязавшийся было разговор между сидевшими на ней и стоявшим на крыльце прервался.

Борух Шик остался стоять в задумчивости. Он хорошо знал, что первым привез сюда «чертовы яйца» его друг реб Нота Ноткин. Это он посоветовал Зоричу, чтобы тот ввел в окрестностях Шклова эту новую культуру, и городским евреям он посоветовал сажать ее на капустных огородах, как виленские евреи делали уже несколько лет. И вот! Известие о том, что к этому были причастны евреи, дошло уже до твердолобых крестьянских голов и оказало прямо противоположное воздействие тому, на что рассчитывал реб Нота. В них закипела кровь, как когда-то в их предках, когда тех силой крестили в Днепре и приказали бросить своих деревянных идолов и принять веру в единого Бога…

Йосеф, его младший брат, выбежал на крыльцо с блестящей ступкой в одной руке и длинным пестиком в другой. Старательно растирая какой-то остро пахнущий корешок, он с любопытством огляделся и спросил:

— С кем ты тут спорил, Борух?

Реб Борух не ответил. Он лишь горько улыбнулся в свою седую расчесанную бороду и усы:

— Готовь свиное сало, Йосеф! Для выпоротых тел иноверцев… Ты виновен в том, что их выпорют. Я и ты, и мы все мы виновны, что они не хотят жрать картошку, что они испортили принадлежавший помещику урожай и что помещик порет их за это…

— Опять картошка?

— Об этом еще придется говорить и говорить. Я только боюсь, как бы дело не дошло и до наших голов, особенно до головы реб Ноты. Он ведь сегодня приезжает. Надо его предупредить. Он хотел осчастливить окрестности своего любимого Шклова, и вот… Но несчастные крестьянские кишки не в состоянии переваривать такое тяжелое яство, как картошка с солью. Они привыкли к более благородным блюдам…

Звук трубы раздался вдалеке. Один из тех торжественных трубных звуков, которые раздаются прежде, чем приближается высокопоставленный путешественник. Движение волной пробежала по кучкам любопытных людей. Руки начали тыкать в воздух:

— Вот он, вон!.. Вы не видите?

— Я вижу, я уже вижу!

— Он едет! Едет!

3

Запряженные на шпиц лошади показались на дороге. Впереди — трубач, а за упряжкой — коричневая карета с эскортом позади. Стоявшие до этого кружками евреи и еврейки бросились навстречу прибывшим. И сразу весь склон возле недостроенной новой церкви оказался запруженным сбежавшимися людьми. Большой карете пришлось остановиться.

— Расступитесь, евреи, расступитесь! — принялся кричать кто-то торжественным голосом. Другие начали ему помогать. Но один напирал на другого, и в результате дорога оказалась загорожена. Сопровождающие солдаты спрыгнули с задних саней и хотели разогнать толпу силой. Но дверца кареты распахнулась. Благородная бледная рука высунулась из толстого мехового рукава, и десятки красных, мозолистых лап протянулись ей навстречу. Они осторожно хватали ее, как цветок на тонком стебельке, осторожно трясли и осторожно передавали в другую лапу:

— Добро пожаловать, реб Нота!

— Реб Нота, шолом-алейхем!

— Спасибо, что приехали к нам!

— Мы вас уже ждем, реб Нота! Без вас тут жизнь больше не жизнь…

— Первый — Бог, а за ним — вы, реб Нота!

Слабый, но теплый голос раздался из кареты. Его сопровождал легкий пар. И сразу же все отсыревшие голоса и промерзшие глотки замолкли. Это был голос реб Ноты:

— Алейхем-шолом, и да поможет вам всем Бог, евреи! Мир вам и сыновьям вашим! Только… оставьте свои жалобы на потом. На завтра. Всегда необходимо выслушать обе стороны.

— Вторая стороны — иноверческая, реб Нота. Сторона с кулаком.

— И к тому же с нагайкой.