— Мы не позволим себя пороть, как крепостных крестьян! Только что проехала такая подвода…
— Я знаю все. Я даже знаю, что вы писали в своих прошениях в Петербург. Не стоило доносить на «господина». У него там больше влияния, чем у вас. Сенатор, которого зовут Куракин… Но завтра мы все с вами обдумаем.
— Завтра, реб Нота, и послезавтра здесь найдется кто-нибудь поважнее нас. Ваш дом заполнят синагогальные старосты, ученые евреи и сборщики пожертвований. Нас даже в прихожую не пустят. Поэтому-то мы и стоим здесь на холоде и ждем вас с самого утра. И вчера мы тоже стояли и ждали…
Реб Нота был тронут такой наивной верой в него. Дела обстояли так плохо, что эти простые евреи мерзли здесь, ожидая его два утра подряд… И он еще хотел заставить их ждать до завтра или до послезавтра?!
— Вы правы, — сказал он, — мои дорогие евреи! Вы стоите здесь в такой мороз и… А я… я… — Его голос задрожал. Но реб Нота сразу же взял себя в руки и заговорил спокойно: — Я приглашаю старейшин всех цехов ко мне на лекех и на водку завтра после полудня. Будьте моими гостями раньше всех остальных.
Извозчики от воодушевления подняли кнуты вверх. Носильщики, портные и сапожники разразились громкими одобрительными восклицаниями…
Увидав, что все радуются, городской сумасшедший тоже развеселился. С раскрытым слюнявым ртом он протолкался к карете и заорал, перекрикивая всех:
— Подайте мне тоже копеечку! Я сумасшедший…
Реб Нота улыбнулся. Сквозь запотевшие очки он узнал дурачка и сразу же сунул ему в грязную руку екатерининский золотой, который был размером с нынешний[19] рубль:
— На!.. И не будь сумасшедшим.
Дурачок сначала не поверил тому, что увидели его выкатившиеся из орбит глаза. Потом он сжал монету в ладонях и пустился в пляс.
— Ха-ха, я больше не буду… не буду больше сумасшедшим. Чтоб я был так здоров…
Торговка, которая во время всей этой радостной суеты скромно стояла в стороне и прикрывала платком свою корзину с товаром, как испуганная квочка — свои яйца, вдруг поднялась, пошла к открытой дверце кареты и стыдливо открыла свою корзинку:
— Может быть, реб Нота произнесет благословение на мой горох? Он просто во рту тает…
Со всех сторон ее стали тормошить и ругать, требуя, чтобы она отошла. Но реб Нота подал знак, чтобы ее не трогали…
— А почему бы и нет? — сказал он торговке. — Я действительно только что помолился, и у меня сосет под ложечкой…
При этом он подставил свою благородную ладонь под ее деревянную мерку, а второй рукой подал торговке большой серебряный рубль, перевернув при этом руку так, чтобы монета никому не бросалась в глаза.
Тихо и четко он произнес положенное благословение, и все вокруг ответили ему «аминь», а потом с восторгом следили за тем, как приехавший из Петербурга богач, «приближенный к царству», как его называли, сидит в своей роскошной, обитой изнутри карете и старательно пережевывает несколько жалких вареных горошин, купленных им здесь у бедной торговки.
— Великолепно! — сказал он еврейке и почмокал. — Настоящий шкловский горох! С тех пор как праздновали обрезание моего внука, я не держал во рту ничего подобного.
Толпа расхохоталась. Реб Нота строго посмотрел на обступивших его евреев:
— Я говорю всерьез, без насмешки!
Среди замолчавшей толпы стояла маленькая счастливая замерзшая торговка, и слезы капали из ее глаз прямо в корзину.
Глава пятая
Проломив ограду
Реб Борух Шик дал простым евреям насытиться первой радостью от приезда реб Ноты и искренним дружелюбием, которое тот проявлял. Только после этого он сам спустился с крыльца аптеки солидными, медленными шагами знатока Торы. А за ним, держась в тени его бекеши, беспокойный и неуверенный в себе, шел его брат Йосеф. Даже свой белый аптечный фартук он от волнения забыл снять. Евреи расступились, чтобы пропустить их к карете реб Ноты Ноткина.
Заметив, что вокруг стало тихо, высокий гость наполовину высунулся из своей роскошной кареты, коротко вскрикнул от восторга и бросился обнимать старого друга. Ему показалось, что это сама его юность, его мальчишеские годы, проведенные в хедере, вышли ему навстречу, как только он въехал в своей родной город:
— Борух, мой друг!
— Нота, как ты?
Пару лет назад, во время большого собрания в Петербурге, реб Нота уже видел его. Реб Борух Шик даже остановился в его большой полупустой квартире на Невском. Но здесь, в этом чистом, холодном воздухе маленького местечка, на фоне низких бревенчатых домишек, Борух Шик показался ему выше, осанистее; его борода — окладистее и шире, а его зимняя бекеша царственно светилась здесь своим темно-синим сукном.
За ее роскошными, обшитыми позументом полами стыдливо скрывался младший брат Боруха Йосеф, жених Эстерки. Аптекарь действительно чувствовал себя не в своей тарелке. По спине у него пробежал холодок, как у провинившегося мальчишки, ищущего защиту рядом с фартуком матери, когда входит строгий отец…