Император и ребе, том 2

— Рависан, мон ами![182] — кивнул Александр, хотя толком и не расслышал, что сказал его друг. Потому что Чарторыйский сунулся, как назло, к неслышащему уху царя… Но таково уж было обыкновение Александра: улыбаться даже тогда, когда хочется плакать, и говорить, что все блестяще, хотя на блеск нет и намека. Странные движения реб Лейбеле и его бормотание, по правде говоря, ничуть не показались царю приятными… Они были необычными, немного экзотическими — это точно.

Глава девятнадцатая Умер на посту

1

Старший еврейской депутации, реб Нота Ноткин, вытащил из разукрашенного серебряного футляра написанный на пергаменте адрес и торжественно передал его «присяжному переводчику» Неваховичу, чтобы тот, со своим хорошим русским выговором, прочитал его. Понятно, что «присяжный» сразу же осознал важность момента и того места, которое он сам в нем занимает. Он развернул адрес с подписями представителей всех еврейских общин, как свиток с текстом святой книги, и начал декламировать. Сердце его сильно билось от голода и сожаления, что он своевременно не принял угощение реб Лейбеле и не отведал с остальными евреями фиников из его коробки. Но именно это ему сейчас пригодилось. Сердечная боль придала его голосу глубину и прочувствованность приговоренного к смерти, умоляющего палача о пощаде… Князю Чарторыйскому, близкому другу царя, это, видимо, понравилось. Потому что он чуть-чуть покивал своей кудрявой головой бледному чтецу с душераздирающим голосом. Сам царь Александр стоял как статуя. Глухой на одно ухо, он только делал вид, что слышит каждое слово, и еще дружелюбнее демонстрировал мертвенную улыбку на губах. Его глаза оставались неподвижными. Они смотрели поверх голов и видели только хорьковые хвостики на штраймле реб Лейбеле, которые ни на мгновение не оставались в покое. И они были коричневыми, как кровавые пятна на кровати его отца… При внутреннем одиночестве Александра и его отвращении ко всем этим странным людям, голос жидовского чтеца звучал для него далекой жалобной песней. Его здорового уха достигали только отрывочные патетические фразы: «августейший император великодушных россов… в его самодержавные руки вручают еврейские общины Могилевской, Витебской, Минской, Виленской и Подольской губерний свою судьбу… в своей верноподаннической преданности они надеются…» Оттого что в его надушенные руки вложили судьбы такого множества еврейских общин в лапсердаках и хорьковых штраймлах, как у этого дикого «рабина», Александр ощутил потребность если не омыть ладони одеколоном, то хотя бы вытереть их о свои собственные бока, как делают в таких случаях простые люди… Однако хорошие манеры, привитые ему когда-то генералом Салтыковым, заставили его удержаться от подобного поступка. Поэтому он еще шире растянул губы над выдвинутой вперед нижней челюстью. То есть еще радостнее улыбнулся.

— Рависан… — по привычке произнес Александр одно из своих традиционных словечек, которые всегда произносил, когда не мог толком расслышать, что ему сказали, и не хотел, чтобы другие это заметили…

Однако он тут же вспомнил, что, согласно представленным ему отчетам, евреи подвластных ему провинций разговаривают на каком-то испорченном немецком диалекте, на чем-то вроде платтдойч.[183] Тогда он сам перевел на немецкий то, что только что сказал по-французски. Вежливо и безжизненно, как всегда, когда бывал раздражен, он произнес:

— Гленценд.[184] Ваши слова близки нашему сердцу…

Дочитанный до конца адрес был торжественно возвращен в свой серебряный футляр. При этом царь соизволил произнести вторую фразу, глядя куда-то поверх голов своими голубыми глазами:

— Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы защитить наших подданных, какой бы религии они ни придерживались…

Серебряный футляр с адресом был передан через князя Чарторыйского в руки царя. Принимая его, царь тихо спросил своего друга по-французски:

— Как долго это может еще тянуться?

— Анкор… Ин птит минит, мажестэ![185] — так же тихо и на том же языке ответил Чарторыйский.

Князь не был уверен, что речь действительно идет о «петит минит», и беспомощно оглянулся. Он, выступавший в роли посредника в нынешней аудиенции, ясно видел, что у царя больше не осталось терпения, а депутация отнюдь не удовлетворилась вручением адреса. «Присяжный переводчик» собирался зачитать еще какую-то бумагу. Он только ждал знака от главы депутации Ноты де Ноткина.

Но до этого дело не дошло. Воспитание, полученное от генерала Салтыкова, все-таки не было настолько безупречным, чтобы его хватило на еврейскую депутацию в таком смешанном одеянии — наполовину европейском, наполовину азиатском… В конце концов, это ведь потомки христопродавца Иуды, которые обязаны быть довольны всем, что им дают, и не требовать слишком много… Терпение императора лопнуло. Улыбка, которая до сих пор держалась, как маска, над его нижней челюстью, начала соскальзывать с его лица.