Император и ребе, том 2

Он заговорил сиплым шепотом — отцовским голосом, который постоянно прорезался у Александра, когда тот терял терпение вопреки всякому этикету. Павел говорил таким же голосом, когда злился. Царь обратился к Чарторыйскому — опять по-французски, но на этот раз отчетливее и громче:

— Собаки уже прибыли?

Чарторыйский резко обернулся направо и налево, чтобы проверить, не услыхал ли кто-нибудь из депутации эту странную фразу. Хм… Кроме «присяжного переводчика» никто у них не понимает по-французски. Но и тот, кажется, не расслышал. Или только притворяется, что не расслышал? При этом мозг Чарторыйского лихорадочно работал: что это могут быть за собаки?.. К счастью, он вспомнил, что это, должно быть, особые сибирские собаки, которых царь заказывал, смешанная порода — охотничьи собаки с «эскимосами». Чутье у них очень острое даже в глубоком снегу и в сильнейшие морозы. Их используют, чтобы находить залегших на зиму в спячку медведей в их берлогах.

Вспомнив это, Чарторыйский сказал, растягивая слова:

— Да, ваше величество, но…

Однако царь больше даже не посмотрел в его сторону. Его неподвижные глаза снова были устремлены на еврейскую депутацию, а на губах снова висела приклеенная улыбка:

— Блестяще. Мы сделаем все, что будет в наших силах…

По этой ставшей традиционной для Александра фразе, по той особой акцентировке, которую придал ей царь, Чарторыйский понял нечто совсем иное, чем то, что было сказано вслух: «Заканчивай эту аудиенцию. И побыстрее!»

2

Нетерпение царя заметили почти все депутаты, кроме реб Ноты Ноткина. Он, за свою долгую жизнь имевший дело с таким множеством сановников и так хорошо знавший их капризы, их способность к резким переходам от милости к гневу и обратно, на этот раз как будто оглох и ослеп. Еврейская депутация, так торжественно стоявшая в царском дворце, стала итогом многих лет его хлопот и стараний, хождений через черные ходы и звонков в парадные двери, «подмазывания» высокопоставленных и мелких чиновников, устройства пиров для сенаторов и обезвреживания доносов миснагедов и выкрестов. Прежде все эти чиновники, сенаторы и выкресты стояли между угнетаемыми еврейскими общинами и милосердными русскими царями. Теперь же, хвала Всевышнему, эта живая стена врагов оказалась пробита. Еврейские общины стояли лицом к лицу с самым молодым, самым благородным и самым милостивым из всех царей, что были до сих пор. Адрес в серебряном футляре был уже передан ему. Теперь на кону стояло все. На этом голубоватом листе бумаге, который «присяжный» Невахович уже держал наготове, были изложены все основные еврейские нужды, обиды и надежды. Там было сказано, что из Смоленской и Рижской губерний постоянно высылают видных евреев, хотя царь Павел уже запретил такую высылку своим указом. Говорилось и о том, что чиновники и помещики все еще вмешиваются в религиозные и общинные дела евреев, хотя это было запрещено сразу же после восхождения царя Александра на российский престол. В бумаге также содержалась просьба, чтобы правительство поддержало переезд евреев из бедных областей — Литвы и Белоруссии — в Херсон и в Одесскую область, точно так же, как оно поддерживает всех прочих переселенцев, готовых колонизовать Новороссию. Таким образом евреи осядут на земле и вскоре станут «полезным элементом». Была и просьба предоставить еврейским купцам более широкие права, чтобы они могли использовать свои способности и связать торговлей великую Россию со всеми соседними государствами, а также и внутренние губернии — с внешними, которые пока что отделены «чертой» и специальными законами для евреев так, словно это какие-то отдельные государства, а не части одной империи… И еще много важных замечаний были коротко и по-деловому изложены на этом листе голубоватой бумаги. Милосердный царь обязательно должен все это услышать — не через кого-то, как до сих пор, а собственными ушами…

И как же потрясен был реб Нота, вдруг увидев, как князь Чарторыйский с побледневшим лицом сделал шаг вперед и мягко, но решительно вынул драгоценный лист бумаги из рук Неваховича, говоря при этом те же самые затертые слова, которые говорили до него все благодетели-иноверцы, что, мол, государь все это внимательно перечитает и хорошенько обдумает.

Реб Нота облился холодным потом. Из опыта он уже знал, что означает такое «внимательное перечитывание». Даже если послание прямо сейчас попало бы в Императорский совет, все было бы испорчено, искажено и отложено. У реб Ноты имелось относительно этого либерального совета свое твердое мнение. Он знал, что совет служит только для того, чтобы развлекать императора за кофе, наподобие музыкальной капеллы. Но никак не для решения сложных и серьезных вопросов. Это может, не дай Бог, повредить пищеварению. Может утомить молодого монарха, который все еще не пришел в себя после страшной смерти отца…