Император и ребе, том 2

С тех пор она жила в каком-то странном напряжении, чувствуя, что ей больше не удастся скрываться от своего единственного сына. Потому что его второй дед, реб Мордехай, ее отец, был не так привязан к внуку, как реб Нота. И уж конечно, Алтерка не был привязан к реб Мордехаю так, как к покойному реб Ноте. Теперь не у кого было оставить этого распущенного молодого человека под разными предлогами: мол, мама плохо себя чувствует, а дальняя дорога из Петербурга в Кременчуг небезопасна… Сам Алтерка, или Алексей, как он хотел, чтобы его именовали, уже был не ребенком, а взрослым парнем двадцати двух лет от роду. Оставшись один-одинешенек в Петербурге, он, наверное, использует любую возможность, чтобы добраться до своей «мамки», как он ласково называл ее в письмах, которую он не видел с самой своей бар мицвы. Скоро уже девять лет…

Алтерка не раз писал ей об этом. Его письма с тех пор, как умер реб Нота, становились все нетерпеливее и, можно сказать, ревнивее. В последнем он уже открыто упрекнул ее, что из-за удочеренной девчонки Кройндл она совсем забыла своего единственного сына. Даже видеть его не хочет…

На его прежние претензии Эстерка еще кое-как находила оправдания. Она все время откладывала его визит, как откладывают операцию, которая может испортить нормальную жизнь и изуродовать лицо человека… Но на последнее его обиженное письмо она уже не нашла, что ответить, и не ответила ничего. И он там, в Петербурге, тоже замолчал. Именно из-за этого упорного молчания, долгий путь казался ей короче, а возможный приезд сына — стремительнее и неотвратимее. Может быть, он уже едет и меняет лошадей на трактах… В своем взволнованном воображении она часто отчетливо видела, как он сидит на станции, пьет чай и нетерпеливо ждет, когда наконец запрягут…

Чтобы забыться и не думать об этом, Эстерка с удвоенной страстью бросилась читать. Иллюстрированная книжка «Царь Эдип», которую она давно уже задвинула поглубже в шкаф, опять стала ее настольной книгой. Снова и снова она перечитывала знакомые сцены. Как горький яд, пила она каждую значительную строку. Это было и самоистязанием — возобновленным наказанием для ее грешного тела, и средством сохранить волю, чтобы ни на минуту не забывать о той черте, которая пролегла уже скоро девять лет назад между нею и ее бывшим единственным сыном… Чтобы всегда эти горькие строки напоминали ей, что никакая традиционная материнская любовь не может и не должна заполнить пролегшую между ними пропасть.

Иокаста (Эдипу)

Коль жизнь тебе мила, оставь расспросы.

Молю богами, — я и так страдаю <…>

Эдип, молю, послушайся меня!

Эдип

Послушаться? Не обнаружить рода? <…>

Иокаста

О горе, горе! О злосчастный — это

Тебе последний мой привет; прости! <…>

(Из дворца выходит домочадец Эдипа)

Домочадец

Земли фиванской славные вельможи,

О, сколько ужасов узнать, увидеть

Вам предстоит! Какое горе вам

Покроет душу, если дому Кадма

Наследственную верность вы храните!

О, если б Истр и Фасис, волны слив,

Струей могучей Фивы затопили —

Им все ж не смыть неслыханную скверну,

Что этот дом таит — еще таит…

Плохо залеченная сердечная рана от подобных строк начинала пылать жуткой, жгучей болью. И чтобы успокоить боль, Эстерка подкрепляла свои силы глотком стоицизма из другого источника. Это были нравоучительные письма Сенеки.[187] Между чтением фрагментов из «Царя Эдипа» она читала Сенеку:

«Я согласен, что нам от природы свойственна любовь к собственному телу, что мы должны беречь его, не отрицаю, что можно его и холить, но отрицаю, что нужно рабски ему служить. Слишком многое порабощает раба собственного тела, того, кто слишком за него боится и все мерит его меркой».[188]

Как льдинки, проглатывала Эстерка эти слова и была благодарна тому, кто принес в ее дом эти противоположные друг другу сочинения — о поспешных страстях и о холодной сдержанности. Это случилось, еще когда Эстерка была уверена, что вот-вот начнет новую здоровую жизнь и совсем забудет про несчастные годы, проведенные в Петербурге… Йосеф Шик, аптекарь и ее бывший учитель и жених, принес ей эти книги, ставшие ей двойным лекарством от ужасной беды, которая обрушилась на нее позже… Конечно, он сам не знал, что эти два столь разных произведения древнегреческой и древнеримской литературы окажут такое влияние на ее дальнейшую жизнь и на то, что они расстанутся. Скорее, даря их, он хотел сделать ее внутренне свободной, приспособить для своих страстей старого холостяка. Он шлифовал нож, но острие этого ножа оказалось направлено против него самого. Глубоко уязвленный бежал он от нее…