Император и ребе, том 2

Вот он молчит, не выказывает раздражения, а Жозефина продолжает делать «свое дело». Один день она появляется разодетая, как пава, с широкими складками на юбке, с пышными буфами, переливающимися всеми цветами радуги. Другой раз она выходит гибкая и тонкая, как змея, облитая зеленым атласом с тонкими золотыми полосочками, тоже змеящимися вокруг ее стройного тела. То она появляется в своем салоне, как Венера, сверкая обнаженными плечами и полуголыми смуглыми грудями, тонущими в белоснежном тюле, словно в густой морской пене. То — как живой солнечный закат — в огненных, почти пылающих шелковых лентах, шуршащих, как вечерний ветерок, и колеблющихся, как языки пламени. И сама она горит в них и не сгорает, а губы ее улыбаются. То она выходит пронзительно-черная и загадочная, как ночь, с одним золотым полумесяцем в волосах и с бриллиантовой звездой на груди, а то — серая, как осенний день с единственным кусочком синего неба, отразившегося в ее синих глазах. Когда захочет, она превращает себя в бирюзовый морской залив в скалистых берегах, а когда захочет — в грот с чудесными сталактитами и сталагмитами…

Прически Жозефины тоже меняются, как женские настроения, как цвета ее платьев. Когда она одевается в широкие складчатые наряды, ее волосы бывают собраны в высокую прическу, по моде последних лет Марии-Антуанетты — «куапез а-ля виктуар», прическа победы, как это тогда называлось. А когда она драпируется в синюю греческую тунику с серебряными кистями по моде времен террора, то скручивает волосы в пучок на затылке, как сноп иссиня-черных колосьев. То ее собранные по обеим сторонам лица волосы курчавятся, как тяжелые виноградные гроздья, то они льются из-под золотого обруча на голове двумя ручейками черной туши, стекают по обнаженным плечам и спадают до самого пояса, тоже украшенного золотом и бриллиантами. Так, по крайней мере, она выглядела, когда Наполеон надевал на ее голову корону в Нотр-Даме. Она любила повторять этот момент в своих туалетах и знала, что ему это тоже нравится. Видя ее такой, он милостиво улыбался, чего обычно не делал, какую бы изысканную прическу она бы ни сооружала, как великолепно бы ни наряжалась.

Все прочие ее костюмированные инсценировки на тему цветов и морских волн, утра и вечера, животных и плодов были для него не более чем слишком длинными предисловиями с напыщенными фразами, предшествовавшими содержанию, которое он проглатывал каждый раз с обновленным желанием. В ее великолепной постели, в голубоватой тени шелкового балдахина — там она освобождалась ради него от всей своей фантастической шелухи. Оставалась лишь стройная креолка с дымчато-черными волосами и с шелковой кожей, смуглой, как зрелый миндаль. А ведь она была тем самым экзотическим плодом, который когда-то, в годы робеспьеровского террора, висел над ним высоко, словно на пальме, а он — незначительный офицеришка, к тому же низкорослый, скромно держался в тени и жаждал ее, не имея надежды когда-нибудь прикоснуться. Со всей ее чрезмерной сладостью осеннего плода она лежала сейчас перед ним холеная, щедро любимая и исцелованная и удовлетворяла все его желания, все любовные безумства. Удовлетворяла с той милой улыбкой, которой так основательно научилась у французских женщин, хотя сама не была настоящей француженкой.

Это была самая большая его победа. Намного важнее всех побед, одержанных им на полях сражений. Когда Жозефина делала его счастливым, он говорил ей об этом. Однако у нее для всего этого было всегда одно и то же послесловие — новые туалеты.

Однако даже в величайшем опьянении счастьем Наполеон никогда не терял своего могучего разума. Он наслаждался и присматривался. Ему казалось, что Жозефина холоднее его. Благодаря экзотическому происхождению она должна была бы быть горячее и нетерпеливее его; особенно учитывая, что она уже достигла того возраста, когда женщины хотят вернуть ушедшую юность. Прежде он еще пытался убедить себя, что она недостаточно пылка из-за трепетного преклонения перед ним. Возможно, стремительный взлет его карьеры пугает ее, не дает расслабиться… Потом он начал подозревать, что дело не в этом: она склонна предъявлять завышенные требования к любви так же, как и к своим туалетам.

Слухи о ее горячем темпераменте доходили до него еще с тех времен, когда она сидела под замком в кармелитской тюрьме. Даже там, где воздух был сперт и вонюч, а тьма постоянна, ожидая со дня на день казни, она находила силы и желание кокетничать и заставила влюбиться в себя тех нескольких несчастных аристократов, которые вместе с ней ожидали там гильотины. Даже Барраса, бывшего члена Конвента и Директории. Наполеон до сих пор подозревал, что оплату за организацию сватовства тот получил натурой…[218]