Император и ребе, том 2

Однако жгучая ревность Наполеона касалась только самой Жозефины, но не ее детей от первого мужа — Эжена[226] и Гортензии.[227] К ним он ее никогда не ревновал. Наполеон любил их, насколько вообще был способен любить, и когда они еще были маленькими, и сейчас, когда Эжен был уже высокопоставленным офицером, а Гортензия — девушкой на выданье. Он официально усыновил их и сделал принцем и принцессой, как только корона была возложена на голову их матери. Он любил видеть Эжена в военной форме на парадах, а свою падчерицу — в великолепных бальных платьях. В сущности, они оставались для него теми же самыми детьми, какими он их когда-то увидел в салоне мадам Богарне. Как будто они так и не выросли за прошедшие десять лет. Гортензию он имел обыкновение поощрительно похлопывать по щечке, а гвардейского офицера Эжена дергал за мочку уха. Дергал теми же пальцами, которыми только что брал ароматный нюхательный табак, — а это было у него знаком высшей степени любви и симпатии к кому бы то ни было — кроме, конечно, женщин.

Часто он усаживал обоих выросших детей рядом с их матерью на будто специально созданном для этого полукруглом диване, обтянутом розовым шелком. Этот диван стоял в маленьком будуаре, перед входом в спальню Жозефины. Жозефина сидела посредине в великолепном халате из лиловой тафты, отделанной тюлем. Эжен в шитом золотом пурпурно-красном камзоле гвардейского офицера и Гортензия в легкой оливково-зеленой тунике сидели по сторонам от матери. Втроем они заполняли почти весь диван, охватывавший их, как некая розовая рама. Сам Наполеон садился напротив, сложив на груди руки и вытянув ноги в ботфортах, и смотрел на них с притворно-хмурым выражением бледного лица. На самом же деле он испытывал при этом восторг истинного ценителя искусства. Так перед ним воссоздавалась своего рода скульптурная группа, напоминавшая ему картину, которую он уже однажды, во времена террора, видел в салоне Богарне, — живую пирамиду в стиле Рафаэля, триединство красивой женщины и двух ее детей. Тогда самой высокой была Жозефина. Теперь голова Эжена была выше материнской, и высокая прическа стройной Гортензии уже догоняла по высоте прическу матери. Прежняя пирамида распалась. Картина Рафаэля перегруппировалась и потеряла свои четкие контуры. Новое родилось из старого… Плод перерос дерево. Особенно чудесно, что само дерево еще выглядело таким цветущим и так сияло всеми оттенками женственности. Материнство конкурировало с теми, кого породило, и обещало еще много счастья прежде, чем его яркие цветы совсем увянут…

Наполеон улыбался своими красиво очерченными губами Цезаря. Он вставал и целовал мать в губы, а ее детей — в обе щеки, по французскому обычаю. И снова пронизывал мать своим сине-зеленым взглядом. Его губы при этом чуть шевелились, что означало: «О Жозефина! Роди мне еще одного такого ребенка. Только одного… Подари мне дофина Буонапарте…»

2

Эта красивая сцена — мать и два юных создания, зародившихся в ее теле, вскормленных ее грудью и взращенных ее теплой любовью, — всегда привлекала его, а нередко и вызывала нетерпеливое желание. Он подмигивал Жозефине своими горящими, но все равно холодноватыми глазами, подавая ей знак, что хочет остаться с нею наедине.

Однако она боялась этих внезапных вспышек его страсти и повелительного взгляда. В такие минуты Жозефина избегала смотреть ему прямо в глаза и притворялась, что не понимает, что он имеет в виду. На весах их супружеской жизни ее кокетство уже давно не могло ничего перевесить. Оно стало бесполезным, как опустевший колос, из которого ветер выдул все зерна. Ей оставалось только притворное непонимание.

Когда-то он боялся ее красоты, пугался тайны женственности, витавшей вокруг нее и ускользавшей от понимания: чего она, собственно, хочет, эта креолка с голубыми глазами, эта дикарка с изысканными манерами? Кто ей на самом деле симпатичен и что должен сделать мужчина, чтобы понравиться ей?.. Ни на какую другую женщину он в то время смотреть не мог. И она чувствовала это своим женским чутьем. Сверху вниз смотрела Жозефина на маленького капитана, потом на «пти-капорала» (маленького капрала), как стали называть его солдаты после Тулона. Общаясь со своими поклонниками, она даже высмеивала его и его пугливую влюбленность.