Император и ребе, том 2

Понемногу он раздражался. Воздух начинал его душить. Запах гелиотропов, которыми душилась Эстерка, вызывал тошноту, как какое-то ядовитое зелье. Он начинал говорить двусмысленности, а потом переходил к колкостям. Становился груб. Вспылив, он вставал из глубокого кресла. Он просил о том, что многолетний жених имеет право просить. Он хотел поцеловать ее в шею. Но сразу же слышал такой знакомый голос Эстерки, зовущий на помощь:

— Алтерка, дитя мое, пойди сюда ненадолго!..

И Йосеф снова уходил так, будто его отхлестали по щекам. То, что в комнату вбегал Алтерка, он воспринимал как личное оскорбление. Жирный блеск глаз мальчишки растекался, как яд, по его жилам… Он выходил, со злостью совал ноги в свои жесткие кожаные калоши. Но куда идти? Куда ему идти? Его ничуть не интересовало в такие моменты, что Кройндл ждала в тесном полутемном коридоре и подавала знаки, что придет к нему. Он притворялся, что не видит ее. Ему казалось, что от платьев Эстерки, которые носила Кройндл, пахло кухней, огуречным рассолом… Он убегал назад, в свое по-холостяцки сухое жилище, за побеленную мелом дверцу с жалкими занавесями. Здесь, в одиночестве, отдававшем застарелым запахом лекарств из аптеки, он примирялся с самим собой и ждал, и жаждал, и мучился, пока не приходила Кройндл, укутанная в платок, одетая в шубу, чтобы сыграть роль Эстерки и утешить его.

А он притворялся, что верит, будто она — Эстерка. Он входил в свою роль и действительно начинал верить. Настоящую Эстерку он любил, а с ее тенью — жил. Границы между ними двумя исчезали. Сон и явь смешивались. Удовлетворение и горящая тоска. Понемногу обе они превращались в одну чудесную тоску, в один идеал женщины, перед которой ему хотелось упасть на колени, служить ей, как кумиру, воскуривать перед нею фимиам…

Охваченный таким яростным чувством, он выискивал в Библии все упоминания об Ашере,[20] которой служили когда-то евреи, и о Баале.[21] Несмотря на свое еврейское воспитание и традиции, несмотря на сладостные сантименты по поводу «чистой любви», вынесенные им из Германии, где он изучал медицину, из мендельсоновской морали и дошиллеровской поэзии, он начал думать, что празднества, посвященные древней богине плодородия, были оправданы, что они носили в себе высокий смысл, который позднейшее еврейство, это сухое единобожие, засыпало, как живой, бивший из-под земли источник. Пылом своего горячего воображения он одним скачком переходил к религиозным обычаям, вошедшим в жизнь после эпохи Шабтая Цви. О женском элементе, напоминающем библейскую Ашторет и воскресшем, как рассказывают евреи, в Польше, в секте Якова Франка. Танцуют вокруг обнаженной красивой женщины, которой дают держать свиток Торы. Верующие целуют ее руки и ноги; называют ее Матронита[22] и кланяются ей.

Эти изысканные представления и фантазии отравляли израненную душу Йосефа. Он сам начал писать пылкие строки и сочинять под них мелодии, посвященные одной женщине надо всеми женщинами и одновременно с этим — никому; Эстерке и ее тени и в то же самое время — ни одной из них. И уже в следующий раз, когда Кройндл пришла к нему и сбросила с себя все подаренные ей и позаимствованные ею оболочки из гардероба Эстерки, он, дрожа, начал просить ее, чтобы она его выслушала. И как молитву, закатив глаза, читал ей по бумажке в ту бессонную ночь.

4

«…Хваление Богу, Который сотворил тебя, женщина, с такими чудесными бедрами.

Они вырезаны, как большая скрипка, и безмолвно просят: сыграй на нас!

А я, мужчина, вместо того чтобы играть благородной рукой, вламываюсь в твое тело, как разбойник. Скрипя зубами, проливая кровь. А ты еще и благословляешь меня за это и благодаришь меня. И ты целуешь меня.

Хваление Богу, Который сотворил такое чудо! Вырезал мое мужское ребро, сотворил из него женщину; а из нее — тысячи женщин.

А я, я всю жизнь ищу мое украденное ребро и каждый раз ошибаюсь. Я натыкаюсь на чужие ребра и падаю, как и другие падают где-то из-за моего ребра.

А иногда мне кажется, что я действительно нашел, тогда я бросаюсь к ней, как зверь к окровавленной кости. А ты, женщина, сидишь при этом и смеешься надо мной в свои распущенные косы.

Ты золотое яблоко, которое я ем ночью с такой жадной страстью. А утром оно снова цело, на том же самом месте. Высоко-высоко, как с дерева подмигивает оно мне. И я смотрю на него снизу вверх, голодный, как и был, и не могу достать.

Целый день я лезу к нему, изнемогаю в борьбе повседневной жизни. А когда достигаю его, я уже смертельно устал. Так проходит моя молодость, моя вечная жажда тебя.

Я тот, кто сеет в тебе зернышко счастья, восходящее в великих страданиях. Твой живот вырастает, как большой загадочный плод. А из твоих грудей бьют белые источники молока, и ясный свет материнства — в твоих очах.

Только тогда я постигаю, что значит вечность: в твоей крови и плоти моя мужская смертность становится бессмертной. Один ребенок следует за другим, одно поколение — за другим. До мессианских времен. До конца света.