Император и ребе, том 2

У открытой двери стоял рослый мамелюк в высоком тюрбане, с кривой саблей на бедре. Это был тот же самый мамелюк, который только что столь вежливо пригласил зайти в корчму задержавшуюся женщину, невестку реб Ноты Ноткина. А внутри, в довольно большой и грязной «зале» корчмы пестрела всеми цветами группа высоких людей, таких же высоких, как и турецкий страж у дверей, но одетых намного богаче и роскошнее: в шляпы с раскрашенными страусовыми перьями, в малиново-красные сюртуки с шитыми золотом воротниками и полами, в небесно-голубые мундиры с серебряным шитьем. На их плечах красовались роскошные эполеты, на груди — сверкающие ордена.

О том, что это были самые приближенные к Наполеону маршалы Ней[382] и Удино[383] с генералами и офицерами своих штабов, реб Шнеур-Залман, конечно, не знал. Он только ощутил легкую нездоровую дрожь, как всегда, когда оказывался рядом с носителями иноверческой власти, излучавшими силу меча и человеческую гордыню. Такую дрожь в своей жизни ощущал уже не раз: и в петербургском Сенате, когда его допрашивали после первого доноса; и в Тайной канцелярии на Гороховой улице, когда император Павел посетил его инкогнито.

Лишь одно короткое мгновение ребе стоял в растерянности, опираясь на плечо Мойшеле. Однако он тут же посмотрел на всех присутствовавших в «зале» смелым взглядом человека, привыкшего к многочисленной публике — и к почитателям, и к противникам… Корчма как все еврейские корчмы: земляной пол, посыпанный желтым песком. В углу — стойка со штофом водки, стаканами и закусками. Стены и потолок — закоптившиеся. А в проеме полуоткрытой двери мелькает голова перепуганного корчмаря в ермолке… На фоне этого мрака и бедности с двойной силой бросалась в глаза веселая игра красок золотых лент, ярких тканей, аксельбантов, блестящих кистей и медалей. Богатое оперение экзотических петухов-галаганов[384] в еврейском курятнике. Это было смешно и возвышенно одновременно…

Офицер, который привел «гранд рабэн», звякнул шпорами, приложил руку к головному убору и с какой-то особой торжественностью отчеканил несколько слов на своем языке — видимо, отрапортовал. Группа высокопоставленных вельмож в шляпах с перьями раздвинулась, и из густого великолепия расшитых золотом и серебром мундиров, сверкающих орденов и лакированных ботфортов шагнул вперед просто одетый невысокий владыка. На нем была расстегнутая серая шинель, на голове — треуголка, на которой не было никаких украшений, кроме трех ярких концентрических колечек кокарды… Под его обтягивающими светлыми рейтузами просматривалось недурное брюшко. Одна рука была в белой перчатке; другую он засунул за борт частично расстегнутого на груди не то жилета, не то камзола. Это делало его и без того заметное брюшко еще более округлым. На одной стороне камзола была прикреплена единственная бриллиантовая звезда размером с кулак, с орлом посредине. Лицо маленького владыки было матово-бледным, с тяжелым удлиненным подбородком, словно высеченным из мрамора. Каменную неподвижность его лица лишь отчасти оживляли красиво очерченные розовые губы. Но зато глаза! Взгляд!.. Реб Шнеуру-Залману эти глаза сразу же напомнили писклявые оправдания бежавшего от французов еврейчика, почему он выдал имя ребе… «Евреи, милосердные сыны милосердных! — говорил он. — Не так страх смерти, как глаза… Разбойничьи глаза этого Наполеона! Когда он смотрит так, ему никак нельзя отказать. Вы бы тоже не смогли!..»

И действительно!.. Эти глаза, серые, как сталь, смотрели сейчас из-под нахмуренного лба. Две пронзающие искорки были нацелены на высокую фигуру «гранд рабэн». Наполеон смотрел, казалось, одновременно сверху вниз и снизу вверх. Его взгляд задержался на светлых глазах и бледном лице с патриаршей бородой, увенчанном штраймлом. Мягкость взгляда «гранд рабэн» и строгость его усов создавали единое сильное впечатление. Казалось, что ребе смотрит на императора по-отечески. Только представитель древней расы мог носить на плечах такую голову… Хмурость Наполеона начала проходить. Лицо его разглаживалось. В пронзительном взгляде появилась какая-то мягкость. Его строго сжатые губы приоткрылись. Он чуть повернул свою склоненную голову к самому высокопоставленному из вельмож, каковым тут был Ней, и что-то сказал. Маршалу пришлось немного нагнуться к своему повелителю, чтобы расслышать сказанное. Его слова донеслись и до спрятанных под вуалью ушей напряженно прислушивавшейся Эстерки:

— Марэшаль, вуаля эн ом![385]

И после короткого молчания — и с тем же выражением воссиявшей милости:

— Рэгардэ бьен, марэшаль![386] Это живой Гамлиэль Нового Завета…[387] Только такой мог освободить апостолов… Для моего Синедриона в Париже такой подошел бы больше, чем этот эльзасский «рабэн» Зиценхайм…

Маршал Ней подобострастно слушал, кивая головой в шляпе, украшенной плюмажем, и чуть улыбаясь… Однако маленький властитель сразу же снова нахмурил брови.