Император и ребе, том 2

— Э бьен!..[388] — нетерпеливо, безо всякого перехода от милости к строгости, произнес он, резко выдвинув свою тяжелую нижнюю челюсть в направлении гвардейского офицера. — Вы сказали, что сопровождающая «гранд рабэн» дама говорит по-французски?

Офицер, задержавший и доставивший в корчму маленькую группу евреев, подтвердил это, чеканя слова, как солдат, стоящий на карауле, и, сделав полуоборот на каблуках, снова приложил руку к головному убору и пригласил Эстерку выйти вперед:

— Мадам!

Эстерка, будто слабовидящая, сделала пару шажков вперед и остановилась. Впечатление от этого низкорослого владыки было как от серого камня, выглядывающего из груды яркой, пестрой породы, то есть из группки своих высокорослых генералов в нарядных мундирах. При этом он делал всех их своим словом и взглядом маленькими, даже ничтожными. Это впечатление было таким сильным, что Эстерка совсем забыла о потрясении, которое только что пережила, переступая порог корчмы. Она забыла о «том самом» — о тени Менди, снова появившейся на ее пути. Она вообще забыла, для чего находится здесь, какой позор и какие несчастья привели ее сюда… Восхищенная, она осталась стоять напротив маленького человека в сером, словно рядом с массивным магнитом. Вся ее разболтанная душа и весь ее ослабший разум напряглись, сосредоточившись на нем одном… Она смутно понимала, что ей ничем не смягчить сердце этого низкорослого властителя в серой расстегнутой полевой шинели. Само понятие «сердце» вообще не существовало для него, и он смотрел на окружающих как на вещи, а не как на живые существа, подобные ему. Наполовину пленный, наполовину приглашенный в гости ребе тоже был для него такой вещью — любопытной на какое-то время… Лишь короткое мгновение он увлеченно восхищался ребе из местечка Ляды, причем только внешностью, как каким-то дорогим иноземным рисунком. Теперь Наполеон снова был самим собой. А когда он был самим собой, он никого не любил и не ненавидел. Все люди были для него нулями, а он — цифрой. Когда он ставил себя впереди них, получались миллионы. Когда ставил себя позади, они оставались нулями, в лучшем случае — дробями его цифры. И чем больше перед ним стояло этих нулей, тем меньшее значение они имели. Он играл в шахматы всегда и со всеми. Он хотел поставить мат всему миру. Многим народам мат был уже поставлен. Теперь он собирался загнать в клещи русского царя Александра и всех, кого он встречал на кратчайшем пути к нему… В настоящий момент это был ребе из местечка Ляды, столь похожий на рабби Гамлиэля из Нового Завета, ожившего рабби Гамлиэля, который никогда не заседал в парижском Синедрионе, в отличие от услужливого эльзасского раввина Зиценхайма…

Теперь он, скрестив руки на груди, мерил неуютным взглядом своих глаз ее, еврейскую даму в вуали. Она кого-то напоминала ему ростом и манерой держаться. Однако он никак не мог вспомнить, кого именно… Это дразнило его, как вещь, имеющая наглость противостоять его памяти властелина. Поэтому он насмешливо спросил гвардейского офицера:

— Как? «Гранд рабэн» из Ляд позаботился о том, чтобы обеспечить себя толмачом женского пола? Откуда он мог узнать, что это потребуется?

— Сир!.. — слабо воскликнула Эстерка. Она хотела ему сказать, что сама навязалась ребе и никто не «обеспечивал» себя ею…

Однако низкорослый властитель резко взмахнул рукой в белой перчатке и, словно саблей, обрубил ее смелость:

— Где Шульце? Пусть он стоит здесь и переводит. Мой штабной толмач…

Глава двадцать девятая Император и ребе

1

Выполняя краткий приказ, отданный Наполеоном, из-за группы маршалов и адъютантов выступил его личный толмач: лотарингец по происхождению и полиглот по профессии — Жан Шульце, для которого было мелочью выучить новый язык за пару недель. В ходе военных кампаний Наполеона в Центральной Европе он изучил все немецкие диалекты, не говоря уже о литературном немецком, о швейцарском немецком, о фламандском и о голландском. За последние несколько недель, в Польше, он заинтересовался «еврейско-немецким» языком и обнаружил, что, кроме древнееврейских элементов, он весьма сходен с верхнерейнским диалектом.[389] Например, такие слова, как цибелес,[390] эйдем,[391] залбедрит…[392]

Жан Шульце бойко затараторил «по-еврейски». Произношение у него было странноватое, как говорится, словно у прозелита, читающего мафтир.[393] Однако евреи довольно хорошо его понимали… Прибыв с французскими войсками в Литву, а потом в Белоруссию, он быстро приспособился к местному выговору и двинулся дальше. Он зашел так далеко, что евреи в Вильне, где французский штаб провел немного больше времени, дали Шульце прозвище «шабес-гой[394] Наполеона». Позднее, в Олькениках и Ошмянах, евреи истолковали это таким образом, что царь французов не иначе как скрытый субботник,[395] поэтому и не удивительно, что иноверец, который снимает у него нагар с субботних свечей, может немного болтать и по-еврейски.