Император и ребе, том 2

Его охватила какая-то обиженная тоска, неудовлетворенность человека, у которого есть все, кроме того, что он видел здесь, перед своими глазами… Он, со своим невысоким ростом, всегда любил высоких, полноватых, не слишком молодых женщин с осенним привкусом зрелости и сладкого брожения; таких, которые представляют собой смесь матери и любовницы, опытных в своей женской нежности и одаренных в своей страстной жалости к мужчине, которого они рассматривают почти всегда как беспомощного ребенка… как бы велик и могуществен он ни был. Многими из этих качеств обладала Жозефина Богарне. Но у немецкой принцессы, на которой он женился по политическим соображениям, у этой блондинки Марии-Луизы из дома Габсбургов, не было и следа всех этих чудесных свойств. Она была просто молодой покорной телкой. От нее пахло молоком вперемешку с духами…

И вдруг будто с неба свалилась… Мон Дьё! Что творится здесь, в этой грязной израэлитской корчме, в центре которой оказался загадочный «гранд рабэн де Ляди»? Могло показаться, что это он при помощи каких-то своих тайных сил вызвал эту тень близкого прошлого, привез с собой в качестве переводчицы образ той, с которой он, Наполеон, развелся буквально через силу, оторвал ее от себя, точно кусок живой кожи от собственного тела, а самого себя продал за императорскую родословную Габсбургов, за улыбку обедневших аристократов, за писк наследника трона в колыбели…

— Мадам! — сказал он, сердито хмуря брови, чтобы скрыть растерянность. — Чего вы желаете?

— Я покорнейше прошу за «рабэн де Ляди»! Он святой человек. К тому же он стар и немощен…

— Это я и сам знаю. А… как вас зовут?

— Эстер.

— Эстер? — переспросил Наполеон и вздохнул с облегчением. — Странно. — Почему «странно», он не объяснил. Он только легко улыбнулся по поводу своего минутного наваждения и добавил: — Итак, вы играете роль той Эсфири для своего дяди Мордехая?

Она не поняла и большими, испуганными глазами посмотрела на низкорослого властителя в расстегнутом рединготе.

— Как в вашей Библии… — вежливо объяснил он ей и дружелюбно улыбнулся, чуть гордясь тем, что он, христианин, больше разбирается в еврейской Библии, чем она, еврейка, носящая такое красивое библейское имя.

— Э бьен!.. — произнес он после короткого молчания, в течение которого мерил ее каким-то особенным взглядом.

Он снова нашел в себе внутреннее равновесие и решительно скрестил на груди опущенные до этого руки, загородив большую бриллиантовую звезду у себя на груди, прямо напротив сердца, как будто хотел таким образом подать этой красивой даме знак, что в императорских церемониях больше нет необходимости…

— Э бьен! — повторил он, и его губы сложились в какую-то шельмовскую усмешку. — Каждая роль, мадам, должна быть сыграна до конца. Ваш «рабэн» свободен! Что же касается вас, моя прекрасная Эсфирь, то вы остаетесь здесь.

Толмач Шульце и приближенные к Наполеону офицеры штаба украдкой переглянулись между собой. Они поняли, что означают такое внезапное милосердие по отношению к «вашему рабэн» и такие фамильярные слова, как «моя прекрасная». Не поняла этого в первый момент только сама Эстерка. Она лишь вскрикнула от такой нежданной милости. Ей только хотелось спросить, почему она сама должна остаться.

— Сир!.. — растерянно пробормотала она.

Но тот, к кому она обращалась, тут же перебил ее.

— Жан! — приказал он толмачу. — Скажи старому «рабэн», что он свободен. Он и его семья могут ехать, куда им угодно…

Реб Шнеур-Залман переглянулся с Мойше. Они ушам своим не поверили и не поняли, какой ценой они освобождаются. Поняли только, что вмешательство невестки реб Ноты Ноткина помогло. В первый раз ребе увидал, как красиво освобожденное от вуали лицо его еврейской защитницы… И, опустив свои усталые глаза под ее воодушевленным взглядом, попросил:

— Скажите, пожалуйста, великому царю Франции, что он совершил поступок… справедливый поступок. Всевышний порадует его за это доброй вестью…

Взволнованная Эстер еще не успела открыть рот, как Шульце уже опередил ее и перевел слова ребе… Кивок головой на короткой шее, которым «царь Франции» удостоил «гранд рабэн», давал понять, что его пожелание хорошо воспринято и что он на самом деле свободен. Бормоча свое прощальное благословение, реб Шнеур-Залман отступил назад, опираясь на сыновнее плечо. На пороге корчмы он на какое-то мгновение задержался, повернул свое белое, украшенное патриаршей бородой лицо, видимо, удивляясь, что невестка реб Ноты Ноткина не идет вслед за ним…

Но ему не позволили задержаться. Какое-то нетерпение и беспокойство охватили всех. И первым выразил это общее настроение мамелюк у дверей. Высокий турецкий страж с тюрбаном на голове чересчур резко распахнул низкую дверь, слишком поспешно поклонился и поочередно приложил свою руку к сердцу, ко лбу и к губам, как будто — не рядом, конечно, будь упомянут — еврей, целующий филактерии:

— Пасей, силь-ву-пле, месье-эфенди… — что означало на его смеси французского и турецкого: «Проходите, пожалуйста, уважаемые господа!..»

2