Император и ребе, том 2

Эстерка пришла в себя быстрее его, и ее пальцы начали лихорадочно застегивать жакет на груди и ротонду. Глазами, налившимися кровью и наполненными слезами, низкорослый властитель смотрел сейчас на ту, которая должна была заменить ему здесь Жозефину. Он увидел, что она снова стоит застегнутая, чужая, такая же высокая, как Жозефина, и такая же потерянная для него, и смутился… Точно так же он когда-то смутился и растерялся в Мальмезоне, в полутемной спальне, когда он издевательски плясал танец капуцинов, а сиамский кот Жозефины заскочил внутрь и разорался на свой странный, неевропейский кошачий манер: «гра-гра-гра» вместо обычного «мяу-мяу-мяу»…

Отблеск его горячей тоски по Жозефине, которую он только что увидел в этой красивой еврейке, померк, подернулся туманом. Наполеон искоса посмотрел под походную кровать, стоявшую в комнатке, как будто все еще не был уверен, действительно убежал его проклятый маленький враг или он все еще здесь. И детская улыбка разлилась по скривившимся губам императора. Но о том, чтобы совсем успокоиться и снова начать игру в Артаксеркса и Эсфирь, речи уже быть не могло… И он почти обрадовался тому, что запертую и охраняемую снаружи входную дверь корчмы вдруг кто-то толкнул, и сразу после этого снаружи послышался шум взволнованных голосов. И все их перекрыл басовитый голос мамелюка:

— Но, но, мосье эфенди![406]

Наполеон был раздражен своей неудачной мужской атакой и смущен из-за своего болезненного страха перед кошкой. Поэтому он устремился к входной двери корчмы с рычанием задремавшего было тигра, чей сон неожиданно прервали. Мол, кто это здесь такой наглый, что осмеливается стучать и шуметь в то время, как он занят? Ведь он же велел не мешать ему!

Но до самой двери Наполеон не добежал. Выстрел из большого полевого пистоля прогремел за бревенчатой стеной корчмы. Кусочки штукатурки посыпались с потолка. И сразу же после выстрела там началась настоящая буря из солдатских криков, переходивших в короткое сопящее дыхание. Как будто там, за низкой дверью, душили и связывали кого-то сильного и разъяренного.

Повеяло близкой угрозой покушения, которые Наполеон уже не раз переживал и которыми его еще больше пугал при помощи своих отчетов министр полиции Фуше. Согласно этим отчетам, Наполеона повсюду преследовали опаснейшие английские агенты, которые хотели его убить. Поэтому за два шага до двери он остановился и, отодвигаясь в сторону, хрипло прокричал:

— Рустам! Кэс-кэ-сэ-кэ-са?[407]

2

В ответ на этот призывный крик своего господина верный мамелюк рванул входную дверь корчмы и с обнаженной кривой саблей в руках встал на страже внутри, на пороге. После него ввалилась… действительно ввалилась, а не была впущена странная группа людей. Двое длинноусых гренадеров с распаленными лицами крепко держали светловолосого человека в разорванном мундире и с руками, заломленными назад и связанными. За ними — давешний гвардейский офицер и толмач Шульце. Оба взволнованные, даже взбешенные.

Эстерка подняла свои смущенные глаза, и сдавленный крик вырвался у нее буквально из глубины сердца. С полуоткрытым ртом она остановилась, застыв на одном месте. Все, что здесь произошло с того момента, как она осталась с глазу на глаз с Наполеоном, смыло, словно губкой, точно так же, как маленькую боль стирает большая, а слабое впечатление — впечатление более сильное. Дух Менди, столь упрямо преследовавший ее когда-то на Петербургском тракте, в Шклове и здесь, у входа в корчму, стал реальным, облекся в плоть и кровь. Главное — в кровь, потому что из раны на лбу у «того самого», как его когда-то прозвал старый кучер Иван, теперь струился темно-красный ручеек. Тяжелые капли падали на его шитый золотом воротник. Полураскрытые губы опухли, и дырка, оставшаяся от выбитого зуба, чернела между ними. Армейский головной убор свалился с его головы, рыжевато-русые волосы и бакенбарды растрепались, а искусно зачесанные седые пряди, скрывавшиеся среди них, обнажились. Они перелистывались ветерком, как найденный документ о семнадцати годах, прошедших с тех пор, как Эстерка в первый раз встретила его на одной из станций Петербургского тракта. Его темный мундир сапера был разорван.

Все это было реальностью, жуткой реальностью. Нереальными оставались только черные и узкие глаза — глаза Менди. С глубокой печалью и мольбой они смотрели сейчас на нее, на нее одну, не видя больше никого вокруг. И именно это так не подходило к страшной ситуации, в которой находился «тот самый»; к ручейку крови, который растекался по его щеке и был похож на цветок, посаженный в рану. Его грудь под мундиром с оборванными пуговицами судорожно вздымалась.