Император и ребе, том 2

Широко расставив свои толстые ноги, обтянутые армейскими рейтузами, Наполеон с упрямой прядью на лбу встал между Эстеркой и «тем самым». После пережитого страха — из-за кошки и из-за выстрела снаружи — он снова ощутил свою власть и свою волю. Его восклицания стали краткими и резкими, как на поле боя. К тому же неудачное приключение с «близняшкой» Жозефины еще и придавало его властно звучащим вопросам острый привкус горечи:

— Что тут произошло? Быстро!

Гвардейский офицер, бледный и растрепанный от яростной борьбы с арестованным, звякнул шпорами и приложил руку к треуголке. Вторая рука сжимала пару измятых бумажных листов. Он по-солдатски отчеканил:

— Покушение, ваше величество!

— Рассказывай!

— Как только дверь была заперта после того, как из корчмы вышел гранд рабэн де Ляди, этот здесь… этот, который теперь арестован… Он начал приставать ко мне и к мамелюку с наглыми вопросами: мол, где та дама, что была вместе с «гранд рабэн», почему она не выходит?

— Кель орэр![408] — пробормотал Наполеон с презрением. Он смерил связанного взглядом, как будто искал у него слабую точку, из которой и взялась эта «гадостность»… Но «тот самый» даже не заметил этого. Его узкие черно-коричневые глаза смотрели поверх головы Наполеона на Эстерку. Он видел только ее одну и безмолвно умолял ее… Наполеон уловил это взглядом и крикнул гвардейскому офицеру:

— А дальше?

— Этот «мизерабль»,[409] ваше величество, принялся угрожать мамелюку, требуя, чтобы тот впустил его в корчму. Он поднял на него руку, хотел ворваться силой. А когда Рустам воспротивился, этот «мальфетер»[410] позволил себе выхватить пистоль. Наши бравые гренадеры с большим трудом разоружили его. К сожалению, заряженный пистоль выстрелил, когда разоружали и вязали этого несчастного.

— Кто он?

— Саперный офицер, Кривицкий или Кшивицкий. Записался в качестве польского волонтера в Варшаве.

— Как его допустили сюда?

— Польские рекомендации, ваше величество! Главным образом, рекомендация графа Валевского. Кроме того, этот, который теперь оказался «мальфетер», отлично проявил себя при строительстве понтонного моста через Неман. Он получил медаль от маршала Даву и благодарность от маршала Нея.

3

Наполеон на мгновение задумался. В подозрительную рекомендацию, которую записавшийся в армию Наполеона добровольцем офицер-сапер получил из Варшавы, можно было поверить. Старый граф Валевский, утерев усы и промолчав, уступивший Бонапарту свою молодую жену, конечно, не был так прост, как могло показаться. В своем старом сердце он, конечно, скрывал тяжелую ненависть и приставил к Наполеону своего человека, может быть, тайного убийцу… Но какое отношение этот «мизерабль» мог иметь к красивой еврейке, которая говорит, что ее зовут Эстер? Странная путаница!

Толмач Жан Шульце почтительно прервал это краткое размышление императора:

— Милостиво разрешите мне, ваше величество, вставить слово.

— Говори!

— Я уже несколько раз предупреждал маршала Нея, что мне кажется, что с этим офицером-сапером Кшивицким что-то не совсем в порядке. Он говорит на всех языках, как… какой-то космополит известного сорта, и при этом не знает по-настоящему ни одного языка, кроме английского. Он играет в карты каждую ночь и выигрывает у всех и всегда…

— Кроме английского?.. — переспросил Наполеон. — Обыскали ли этого «мальфер»?

— В этом не было необходимости, ваше величество! — взял слово гвардейский офицер. — Когда его вязали, нечаянно разорвали на нем мундир, и вот что нашли!.. Две бумаги… Они были зашиты в подкладку. Мсье Шульце говорит, что это английский и русский «лессе пассе», временные паспорта.

— И русский тоже?

Жан Шульце подтвердил:

— И русский тоже, ваше величество! И очень подозрительный.

— Перевести! Немедленно, не сходя с этого места, перевести!

На протяжении всего краткого императорского допроса и стремительного рапорта «тот самый» даже не оглянулся на своих врагов. Казалось, он не слышал, не хотел слышать, что речь сейчас шла о его жизни. Он впился немигающим взглядом в ту, кого преследовал, как тень, в течение стольких лет, появляясь и исчезая, чтобы потом появиться снова… Он смотрел долго, с каким-то буквально религиозным экстазом и с яростным воодушевлением верующего, гибнущего за свою веру. И вдруг он вытянул шею, насколько только мог, насколько позволили ему два державших его гренадера, и шепнул, обращаясь к Эстерке поверх головы своего низкорослого судьи, — так, словно это никакой не император, а всего лишь низкая ограда, немного мешающая ему объясниться в пылкой любви, исполнить серенаду для своей уснувшей возлюбленной:

— Ай лав ю… Же ву з’ем! Ихь… Ихь либэ зи!..

Он шептал эти слова на разных языках, как исповедь. Предлагая, казалось, ей самой выбрать язык, который ей милее и понятнее. Лишь бы она почувствовала, как он ее любит и как равнодушен ко всему остальному.