Император и ребе, том 2

Внешне скромная, а внутри — распущенная. Ее сжигало бесстыдное любопытство относительно каждого — как он любит, как он может любить. Ее одолевало такое любопытство даже по отношению к учителю ее сынка… С таким кипением в крови трудно жить даже в большом городе, и, уж конечно, намного, намного труднее жить с ним в провинциальном местечке, где все у всех на виду. Тут свободно не двинешься, лишнего слова не скажешь. Каждую улыбку надо предварительно проверить перед зеркалом. Даже с собственным женихом она не может уединиться ни на мгновение. Родственница, которая была в ее доме своим человеком, шпионит за ней, стучит в дверь в самый неподходящий момент… Как можно быстрее, как можно быстрее выйти замуж и бежать отсюда! Скрыться, чтобы утолить жажду горячими страстными губами, утолить голод мужской силой, как хлебом. Надышаться досыта.

Это был и голос здорового тела и здравого смысла, и голос мудрого опытного отца, которые писал ей короткие деловые письма и поучал ее время от времени, попрекал, что она слишком уж играет с собой и с другими… Но тут же в ней нагло запел и второй, насмешливый, голос. Такой голос, как был когда-то у ее мужа Менди, такой, как «у того самого», пристававшего к ней сегодня на пожне: «За кого выходить замуж, глупая ты баба? За этого старого, потрепанного холостяка, у которого голова без волос и желания без решительности? Другой на его месте уже давно бы тебя взял, хочешь ты этого или нет… И ты собираешься жить с ним под одной крышей и вдыхать его дыхание и его аптечный запах? Кого ты здесь хочешь уговорить, Эстерка? Меня или себя?»

Свет горевших в серебряной люстре свечей как-то вдруг потускнел, зал стал казаться теснее, а ковры — толще и тяжелее. Слишком много здесь было ковров. Они забирали весь воздух и пахли, как разогретые бараньи шубы. Даже запах рома и чая не мог заглушить этого овчинного духа…

И как будто назло этому насмешливому голосу, так нагло зазвучавшему в ней, Эстерка страстно зашептала, обращаясь к двуручной чашке, которую держала в руках. Она произносила свое прежнее заклинание, словно умоляя саму себя:

— Да-да, выйти замуж за него. За Йосефа! Нечего и незачем больше ждать. Разве я могу извлечь из могилы своего покойного мужа, чтобы он любил только меня одну и больше ни разу не посмотрел в сторону других женщин? Или, может быть, убежать с этим подозрительным иноверцем? Только из-за того, что он похож на моего покойного мужа, и гоняется за мной, и разговаривает на разных языках? Мало ли за мной в Петербурге бегали? Разве со мной не разговаривали на разных языках? Мне всегда намекали, что я слишком красива, чтобы быть верной женой. Такая красавица, как я, должна сиять для всех, как солнце. По меньшей мере, как люстра… Ах, да. Я уже знаю эти сказки!

Этому надо положить конец!

И чтобы закрепить свое решение, Эстерка подлила немного рому в свою чашку. Так лучше. Так крепче. «Хи-хи! — отозвался насмешливый голос “того самого”. — Ты — еврейка! Ты не можешь быть со мной. Тебе нельзя. Так что хотя бы подыши моим чуждым иноверческим запахом! Еще, еще немного рому!»

Горевшие в люстре восковые свечи замигали, замахали красными пальчиками с огненными коготками. Вот-вот они схватят Эстерку за растрепанные волосы, сорвут с нее шелковый домашний халат с турецкими цветами. Чтобы она нежилась здесь нагой, совсем нагой.

Эстерка испуганно позвонила в колокольчик. Кройндл вошла и сказала, что еда готова — она думала, что ее позвали именно для этого… Но Эстерка отказалась от ужина. Как можно быстрее лечь спать! Да, как можно быстрее! Она сегодня очень измучена. И это не удивительно. Такой суматошный выдался день…

2

Кройндл помогла ей надеть широкую ночную рубашку из красивого голландского полотна со множеством оборочек вокруг рукавов и с голубыми бантиками на плечах. От близости Кройндл и от свежести рубашки Эстерка немного успокоилась и стала с улыбкой рассматривать свое здоровое тело, которое так красиво обнажалось и изгибалось при переодевании. Если бы не присутствие Кройндл, Эстерка бы сама целовала свои руки и плечи, как уже не раз делала, оставшись в одиночестве перед зеркалом. Ее смуглая шелковистая кожа имела легкий оливковый оттенок. Соски на ее крепких грудях были словно шоколадные. Соски, которые ее сынок когда-то кусал и сосал с таким удовольствием. Ни под каким корсажем их нельзя было скрыть. Ее груди рвались наружу, как крик, зовущий к жизни.

«Если бы я, Эстерка, золотко мое, была мужчиной, я бы тоже тебя любила. Я бы с ума сходила по тебе, упала бы к твоим ногам. Потому что таких, как ты, моя дорогуша, больше нет. Такую не каждый день увидишь…» — так по-девичьи легкомысленно думала тридцатилетняя Эстерка, улыбаясь при этом самой себе, словно в каком-то странном полусне.