Император и ребе, том 2

Но руки становились все наглее и настойчивее. К сладости поглаживаний примешивалась легкая боль, и она принудила ее очнуться. Но даже полностью открыв глаза, Эстерка ничего не увидала. Было темно, как в подвале. Она больше не видела ни входа в комнату, ни занавеси, ни печи, ни мерцавшего на кафельной печи огонька коптилки — та погасла. Сама собой или кто-то ее погасил? Неважно. Теперь все было неважно. Так даже лучше. В темноте легче пересекать границы сна и яви.

Давление гладких рук на ее груди стало мучительно сладким, как тогда, когда ее впервые сосал младенец, ее единственный сын.

— Кройндл, Кройнделе!.. — шептали дрожащие губы неуверенно, но горячо.

Теперь уже до ее сознания дошло, что это не «тот самый», а кто-то другой. Это был явно другой голос. Хотя и звучал он неотчетливым шепотом. Надо было еще раз построже сказать: «Я ведь не Кройндл!..» Но она была не в состоянии говорить сердито. Дурацкая улыбка на ее губах стала шире. Эстерка не хотела признаваться себе, кто это мог быть. Нарочно не хотела. Ею овладело какое-то дикое любопытство, хотелось почувствовать, что будет дальше. Как поведет себя тот, чье имя ей было слишком страшно называть. Неужели он действительно так мужествен и нагл, как доносила Кройндл, или она преувеличивала?.. Конечно, преувеличивала!

Чтобы хоть немного успокоить свою совесть, Эстерка все-таки совершила над собой невероятное усилие.

— Я не Кройндл… Я не… — снова зашептала она, но лишь уголком рта.

Собственный голос не слушался ее. Надо было ясно сказать: «Никакая я не Кройндл. Убирайся отсюда!» Но ее язык стал таким тяжелым, а губы все еще продолжали растягиваться в глупой улыбке, как у пьяной. К счастью, никто не мог увидеть эту улыбку в такой темноте. Все существо Эстерки теперь разделилось. Одна ее часть негодовала, другая — любопытствовала. Одна требовала что-то сделать, а другая желала прямо противоположного.

А шепот над ней становился все более прерывистым, дыхание шептавшего учащалось:

— Кройндл, Кройнделе… Не сердись! Только не сердись! Я тебя так люблю, так люблю…

«Ну, ты! Я ведь не Кройндл!..» — снова хотела сказать она, но язык не слушался ее, совсем уже не слушался.

— Я не… не сержусь… — с трудом пробормотала она. — Но… но…

2

На этот раз Эстерка сама не узнала своего шепота. Она не только не накричала на него, но даже будто подражала кому-то и сама догадывалась, что пытается подражать шепоту Кройндл. И все это — чтобы не отпугнуть его. Чтобы эти ищущие гладкие руки не исчезли. Чтобы они стали еще наглее. Хотя должна была поступить прямо противоположным образом. Должна была отвернуться, отбиваться ногами, прикрыться.

Наверное, тому, кто нашел ее здесь, в темноте, происходившее тоже стало казаться странным. Что случилось? Ведь та, что лежала сейчас здесь такая милая и уступчивая, прежде всегда злилась, ругалась, дралась.

— Кройнделе, — сказал он после короткого молчания, — ты сегодня… Сегодня ты такая хорошая. Ты не будешь драться? Можно мне прижаться к тебе?

— Нет… — едва проговорила Эстерка так странно и тихо, что это прозвучало как «да».

И она сразу же сама перепугалась от такого своего «нет».

— Я не Кройндл… — быстро и невнятно добавила она. — Я не она… Хи-хи-хи…

Это хихиканье прозвучало уже совсем неуместно. Но снова обнаглевшие руки прикоснулись как-то особенно щекотно к ее боку. Это было сильнее ее.

— Ты смеешься? — уже смелее зашептал он. — Ты нарочно так говоришь. Вот ведь твой чепец с лентой, завязанной на лбу. Я узнаю твои кудри на затылке…

— Ты узнаешь… — прошептала Эстерка безо всякой интонации, как эхо.

— У мамы тоже такие кудряшки. Ты пахнешь как моя мама…

— Как твоя мама… — снова прошептала Эстерка.

— Ты кажешься мне сегодня полнее. Плечи такие круглые…

— Круглые, — повторила она сухими губами. Все ее тело охватила жгучая жажда. Завязки ночной рубашки были уже стянуты с ее плеч. Они сковывали ее, но она сама не хотела освободиться.

— Сегодня ты так добра ко мне, так добра…

— Сегодня? Да.

— Я знал, что ты меня любишь. Всегда. Ты только притворялась…

— Только притворялась…

— Когда дед уехал к помещику, ты еще злилась… Злилась? Скажи!

— Злилась. Да.

— Говори погромче, Кройнделе. Мама накаталась на санях. Она уже крепко спит.

— Спит…

— Это я погасил коптилку. Чтобы не смущаться. И ты чтобы тоже…

— И я тоже…

— У меня уши горят. И щеки. А твоя кожа такая прохладная.

— Прохладная. Да.

— Две ночи я не приходил. Боялся, как бы дед не услышал. Он спит так мало. Поминутно вздыхает…

— Вздыхает…

— Но сегодня тихо. Никого нет.

— Никого…

— Кройнделе, у меня ноги замерзли, оттого что я стою на полу. Пусти меня погреться… Хо-олодно!

— Холодно?

В затуманенном сознании Эстерки заметалась и стала разгораться искорка беспокойства. Это был неконтролируемый страх животного за своего детеныша.

— Нет-нет!.. — Она приподнялась как в лихорадке. — Только не простудись, сынок!

— Сынок? — переспросил шепчущий голос. — Назови меня еще раз так, Кройнделе. Еще один раз. Как мама…

— Сынок, ну! Вот так?..

— Так.