Император из стали

Лев Николаевич открыл глаза. Нет, скорее не так – он почувствовал, что они вылезают из орбит от нестерпимо острого смрада, который, казалось, взорвал обоняние и уже начал выедать мозг. Инстинктивно дернувшись, он увидел перед собой удовлетворенное лицо императора с каким-то подозрительным флакончиком.

– Смотрите-ка, Иван Дмитриевич, получилось! – улыбнулся монарх, закрывая флакон и пряча его в карман. – С возвращением, Лев Николаевич! Вы уж простите, что не принял вас раньше, сам был не совсем в форме… Лежите-лежите, не вставайте! Сейчас принесут чай, и устроим английский файв-о-клок с русским самоваром.

– Ваше величество… – попытался привстать писатель.

– Лев Николаевич! Прошу вас! Давайте без чинов, или я буду звать вас ваше сиятельство.

– Как прикажете, ваше… Николай Александрович…

– Да можно даже еще проще, – монарх явно пребывал в хорошем настроении, – я же в сыновья гожусь… Лев Николаевич, вы опять бледнеете, давайте десять минут покоя, потом – крепкий сладкий чай. Обещаю – полегчает… А мы пока закончим текущие дела…

Сам того не ожидая, очутившись на государственной «кухне», схоронившись за прикрытыми веками, писатель замер и весь превратился в слух, впитывая в себя обрывки фраз, долетающие до него от бюро, где император и его статс-секретарь составляли список неотложных дел и откуда доносился глуховатый голос монарха, диктующего ответы на доклады и рапорты:

– …Только на кладбище осуществимо полное тождество взглядов… Нельзя проводить две дисциплины: одну – для рабочих, а другую – для вельмож. Дисциплина должна быть одна… Болтунам не место на оперативной работе… правильное в одной исторической остановке может оказаться неправильным в другой исторической обстановке… Демократия не есть нечто данное для всех времен и условий, ибо бывают моменты, когда нет возможности и смысла проводить её…[111]

Потом список дел и шелест бумаг закончились, но зато появился пузатый медный самовар и вместе с ним еще один гость – министр земледелия Алексей Сергеевич Ермолов.

– Лев Николаевич, – осведомился император, – а что заставило вас так решительно занять пост у меня под дверью?

– Ваше распоряжение, – меланхолично ответил писатель, помешивая горячий чай, – вы же прекрасно понимаете, что я не могу руководить религиозными бюрократами.

– У меня не было возможности убедиться в вашей неспособности, – в тон ему ответил монарх, – зато я оценил единственно правильную организацию работы: не согласен – критикуй, критикуешь – предлагай, предлагаешь – делай, делаешь – отвечай!

– Хорошие правила! – согласился граф. – И позвольте полюбопытствовать, много у вас чиновников, которые работают именно так, как вы сказали?

– Нет, – честно признался император, – крайне мало. И это – главная причина, которая заставила меня обратиться к вам, зная ваше критическое отношение к современной религии вообще и церковным бюрократам в частности.

– В таком случае, – писатель степенно поправил бороду и выпрямился, – мне даже страшно отдавать вам моё послание, которое я составил ещё в имении и назвал: «Царю и его помощникам»[112].

– Лев Николаевич, – в глазах императора мелькнула ирония, – неужели я страшнее господина Победоносцева?

Толстой насупился и, не глядя на царя, протянул несколько аккуратно сложенных листков, после чего сосредоточенно занялся изучением узоров на сервизе, не переставая цепко следить за самодержцем из-под строго сдвинутых бровей.

– Да-да, я так и предполагал, – произнёс император странную фразу, бегло скользнув взглядом по письму, – ну что ж, давайте пройдемся по пунктам. Вот вы пишете, Лев Николаевич, что «убийство царя было случайным, совершенным небольшой группой людей, ошибочно воображавших, что они этим служат всему народу»… А вас не смущает тот факт, что убийство произошло именно в тот день, когда царь направлялся к Лорис-Меликову с целью подписать первую в России Конституцию? Три месяца народовольцы наблюдали за царем и именно в этот день решили его убить… При этом цель визита Александра Второго была известна очень немногим – другому очень узкому кругу придворных лиц…

– Вы хотите сказать… – вздернул глаза Толстой.