Император Крисп

– Тогда давайте вернемся в крепость, – предложил Сиагрий. – Уж там будет тепло, по крайней мере, теплее, чем здесь. А заодно я смогу запихать его величество в его роскошную каморку и немного отдохнуть.

В лед тебя, Сиагрий. Эта мысль мгновенно овладела сознанием Фостия, и он едва сдержался, чтобы не выкрикнуть эти слова. Его удержала лишь забота о выживании. Он пока еще весьма несовершенный фанасиот. Подобно Оливрии, Фостий любил телесную оболочку своей души, не задумываясь о ее происхождении.

Узкие грязные улицы Эчмиадзина были погружены почти в первозданный мрак. В столице те, кто вечером или ночью выходил по делу, покидали дома в сопровождении факельщиков и охранников. Одни лишь грабители радовались темноте.

Но сегодня ночью в Эчмиадзине никто не ходил с факелом и не боялся стать жертвой грабителей. К темному небу из разных мест возносились крики, но то были лишь молитвы и пожелания Фосу.

Заслонявший звезды силуэт крепости помог им отыскать дорогу от храма. Даже над воротами факелы были погашены – Ливаний согласился пожертвовать безопасностью, лишь бы соблюсти обычаи фанасиотов.

– Не нравится мне это, – пробормотал Сиагрий. – Любой сможет пробраться в крепость, а когда дураку перережут глотку, он от этого не поумнеет.

– Да в городе никого нет, кроме нас и нескольких васпуракан, – возразила Оливрия. – У них свои обычаи, и к нам они не лезут.

– Пусть лучше не пробуют, – буркнул Сиагрий. – Нас в городе больше.

Внутри крепости они наконец увидели свет. Облаченный в кафтан советник Ливания сидел за столом и обгладывал жареную куриную ножку, весело насвистывая при этом какую-то незнакомую Фостию песенку. Если он и слышал приказ о посте и покаянии, то весьма умело делал вид, что ничего про это не знает.

Сиагрий зажег свечу от торчащего из стены факела, взял в другую руку нож и подтолкнул Фостия к спиральной лестнице.

– Топай к себе, – велел он. Фостий едва успел кивнуть на прощание Оливрии, прежде чем она скрылась за поворотом лестницы.

Коридор, ведущий к его каморке, был погружен в чернильный мрак. Фостий повернулся к Сиагрию и показал на свечу:

– Можно мне зажечь лампу в своей комнате?

– Только не сегодня. Ты будешь дрыхнуть, а мне придется тебя караулить. А что мне за радость, коли тебе будет приятнее, чем мне?

Войдя к себе, Фостий снял плащ и положил его поверх одеяла на тюфяк. Затем забрался под одеяло одетым и сжался в комочек, пытаясь как можно быстрее согреться. Потом взглянул на дверь, за которой наверняка бродил Сиагрий.

– Дрыхнуть, говоришь? – прошептал Фостий. Может, он и плохой фанасиот, зато знает другого, который еще хуже.

Глава 7

Глаза мужчины шевельнулись в глазницах, и Фостий содрогнулся.

Слабым, но спокойным голосом лежащий сказал:

– Я плохо тебя вижу, но это дело обычное. Через несколько дней пройдет.

Так мне говорили те, кто прошел по этому пути до меня.

– Вот и х-хорошо, – пробормотал Фостий дрогнувшим голосом. Он устыдился собственной слабости, но ничего не мог с ней поделать.

– Не бойся, – произнес мужчина, которого, как сказали Фостию, звали Страбон, и улыбнулся. – Я знаю, что скоро сольюсь с владыкой благим и премудрым и отброшу груз своей плоти, столь долго тянувший меня вниз.

Фостию подумалось, что Страбон уже избавился почти от всей своей плоти.

Его голова превратилась в обтянутый кожей череп, а шея стала чуть толще ручки факела. Руки напоминали кривые иссохшие ветки, а пальцы – когти. На его костях не осталось не только жира, но и мускулов. Человек стал похож на скрепленный сухожилиями скелет, обтянутый кожей, но его слепые глаза сияли от радости.

– Скоро, – повторил он. – Скоро исполнится шесть недель с того дня, когда я в последний раз осквернил свою душу пищей.

Лишь один человек протянул более восьми недель, но он был толст, а я никогда не был чревоугодником. Скоро я вознесусь к солнцу и узрю лик самого Фоса. Скоро.

– А вам… не больно? – спросил Фостий. Рядом с ним спокойно сидела Оливрия. Она уже видела такие живые скелеты, и достаточно часто, чтобы не содрогаться при виде Страбона.

Сиагрий не стал заходить в хижину; Фостий слышал, как он расхаживает за дверью.

– Нет, мальчик, нет; я ведь сказал тебе – не бойся. Да, не стану лгать – в первые дни мне сводило живот, когда та часть меня, что принадлежала Скотосу, поняла, что я решился отсечь от нее свою душу. Нет, ныне я не испытываю боли, а лишь страстно желаю обрести свободу. – Он вновь улыбнулся. Его губы настолько утратили окраску, что стали почти невидимыми.

– Но умирать такой долгой смертью… – Фостий потряс головой, хотя знал, что Страбон все равно не мог его видеть, и пробормотал:

– Но разве не могли вы отказаться и от воды, чтобы конец наступил быстрее?

Уголки рта Страбона опустились:

– Некоторые из нас, самые святые, так и поступают. А у меня, грешника, на такое не хватило решительности.