Императорская Россия в лицах. Характеры и нравы, занимательные факты, исторические анекдоты

1840 год был апогеем сценической славы Асенковой и, вместе с тем, последней вспышкою угасавшей жизни. Осенью – общая исхудалость, пятнистый румянец, лихорадочный огонь глаз, изменение голоса Асенковой свидетельствовали о грустной истине, что дни талантливой артистки сочтены и она – верная добыча смерти. Однако же душевные силы Асенковой далеко превосходили ее физические силы: она продолжала свое сценическое поприще с неослабной любовью и энергией. 2-го декабря 1840 года, по просьбе актрисы Шелиховой, она прелестно сыграла в ее бенефисе роль Софьи в трагедии «Добрый Гений»; перед зрителями явился тот же бесподобный талант, но уже не та Асенкова, какой она была три, четыре года тому назад… В последний раз она играла в день закрытия спектаклей перед Великим постом, в воскресенье, 16-го февраля 1841 года, – роли Карла II («Пятнадцатилетний король») и Пашеньки («Новички в любви»). Вызываемая по окончании спектакля, Асенкова, утомленная, дурно себя чувствуя, с приветливой улыбкой откланялась рукоплескавшей публике; занавесь опустилась – и на веки скрыла великую артистку от глаз зрителей.

(П. Каратыгин)

С. Т. Аксаков уговорил Загоскина (который не слишком жаловал Гоголя) дать «Ревизора» на московской сцене, по случаю пребывания Гоголя в Москве…

Спектакль этот дан был сюрпризом для автора. Щепкин и все актеры, наперерыв друг перед другом, старались отличиться перед автором. Большой московский театр, редко посещаемый публикой летом, был в этот раз полон. Все московские литературные и другие знаменитости были здесь в полном сборе: в первых рядах кресел и в ложах бельэтажа. Белинский, Бакунин и их друзья, еще не принадлежавшие тогда к знаменитостям, помещались в задних рядах. Все искали глазами автора, все спрашивали: где он? Но его не было видно. Только в конце второго действия его открыл Н. Ф. Павлов скрывавшимся в углу бенуара г-жи Чертковой.

По окончании третьего акта раздались громкие крики «Автора! Автора!». Громче всех кричал и хлопал Константин Аксаков. Он решительно выходил из себя.

– Константин Сергеич!.. Полноте!.. Поберегите себя!.. – восклицал Николай Филиппович Павлов, подходя к нему, смеясь и поправляя свое жабо…

– Оставьте меня в покое, – отвечал сурово Константин Аксаков и продолжал хлопать еще яростнее.

Гоголь при этих неистовых криках (я следил за ним) все спускался ниже и ниже на своем стуле и почти выполз из ложи, чтобы не быть замеченным. Занавес поднялся. Актер вышел и объявил, что «Автора нет в театре». Гоголь действительно уехал после третьего действия, к огорчению артистов, употреблявших все Богом данные им способности для того, чтобы заслужить похвалу автора.

На публику этот отъезд произвел также неприятное впечатление; даже Константин Аксаков был недоволен этим.

– Нет, ваш Гоголь уж слишком важничает, – говорил ему Николай Филиппович. – Вы его избаловали… Не правда ли, а?.. Согласитесь, что он поступил неприлично и относительно публики, и относительно артистов?.. А? Правду ведь я говорю?

– Да, это он сделал напрасно, – заметил К. Аксаков с огорчением.

(И. Панаев)

Константин Аксаков

Известно, что К. С. Аксаков никогда не лгал, считая грехом солгать даже ради шутки. Однажды ночью в тарантасе едут они с братом по Троицкой дороге в Абрамцево. Иван Сергеевич крепко спал, а Константин только дремал. Встретилась телега, и сидевший в ней крестьянин, за темнотой предполагавший, что в тарантасе едут люди, до которых у него была надобность, стал кричать: «Иван, Иван, а, Иван!» Боясь, чтобы эти крики не разбудили брата, Константин Сергеевич выпрыгнул из тарантаса и сказал кричавшему: «Никакого Ивана тут нет». Тот замолчал. Усевшись в тарантас, Константин Сергеевич вспомнил, что в тарантасе Иван, его брат, и, снова выпрыгнув из тарантаса, нагнал ехавшего крестьянина и сказал ему: «Постой, в тарантасе есть Иван, точно; но это мой брат, а не тот, которого тебе надобно…»

(РА, 1887. Вып. II)

* * *

На углу одной из берлинских улиц К. С. Аксаков заметил девочку лет семнадцати, продававшую что-то. Девушка эта ему понравилась. Она всякий раз являлась на свое привычное место, и он несколько раз в день проходил мимо нее, не решаясь, однако, заговорить с нею…

Однажды (дней через девять после того, как он в первый раз заметил ее) он решился заговорить с ней…

После нескольких несвязных слов, произнесенных дрожащим голосом, он спросил ее, знает ли она Шиллера, читала ли она его?

Девушка очень удивилась этому вопросу.

– Нет, – отвечала она, – я не знаю, о чем вы говорите; а не угодно ли вам что-нибудь купить у меня?

Аксаков купил какую-то безделушку и начал толковать ей, что Шиллер – один из замечательнейших германских поэтов, и в доказательство с жаром прочел ей несколько стихотворений.

Девушка выслушала его более с изумлением, чем с сочувствием.

Аксаков явился к ней на другой день и принес ей в подарок экземпляр полных сочинений Шиллера.