Императорский безумец

Наверно, я уже писал раньше: Ээва между упаковкой чемоданов прилегла отдохнуть на соломенном тюфяке, а Тимо (я видел его в окно), несмотря на ветер и накрапывающий дождь, сидел во дворе на скамейке под рябиной и смотрел на море, хотя в сумерках его уже больше не было видно. Я обратил внимание — серая трава дрожала от ветра, за воротами, колыхаясь, светлел песочник. Тимо сорвал с дерева гроздь в полутьме уже почти черных ягод рябины и время от времени клал их в рот и жевал, странно откинув голову назад. Я подумал, нынче они должны быть еще невозможно терпкими.

Около половины девятого я надел свой брезентовый плащ и отправился в город. Капитан Гланс сидел у Ингерфельда, и, судя по расстегнутому воротнику и блеску в глазах, он был уже под хмельком. В отдельной комнате позади залы мы съели ужин из трех блюд — суп с фрикадельками, таллинский шницель с килькой и лимоном и сливовый компот — и обильно запивали все это пивом, водкой и привезенным на «Амеланде» португальским вином. Я рассказывал капитану глупые, отдающие казармой истории с женщинами, так что он время от времени задыхался от смеха, и все так же усердно настаивал на протекции у знакомого ему рижского генерала. И само собой разумеется, по счету платил я. И наливал тоже я. К половине двенадцатого капитан был вдрызг пьян. Я уложил его спать тут же в комнате на диване, перевел его карманные часы на три часа назад и в коридоре в печке спрятал его сапоги.

В непроглядной тьме, под дождем с ветром я прошел по прибрежной улице до корабельного причала и заглянул в окно сторожевой будки. Раньше я послал туда с ресторанным мальчиком на троих стражников три кряквы и шесть бутылок пива. Он отнес их, будто бы от самого капитана. Что означало почти приказание: вылакать все до дна. И его подчиненные, во всяком случае в этом отношении, оказались людьми исполнительными. Штормовой фонарь, горевший на маленьком столике, давал возможность отчетливо видеть, как они ничком дрыхли на трех скамьях вокруг стола. Я приоткрыл дверь в будку, протянул было уже руку, чтобы погасить фонарь, но передумал. Решив, что темная будка скорее могла привлечь внимание, я снова закрыл дверь. Огонек из кормовой каюты на «Амеланде» мелькал тут же у причала, на сто шагов ближе к устью реки.

Через четверть чаш я снова был в летнем домике Цвибельберга Юрик спал на полу, на соломенном тюфяке. Ээва и Тимо сидели при свече на чемоданах у шаткого столика. Ээва нашла какой-то бидончик и дрова и сварила чай. Над столом от чашек, вынутых из саквояжа, поднимался пар.

Я сказал:

— Пора.

Ээва сказала:

— Да. Минутку. Я сложу чашки и разбужу Юрика. Иди, скажи Юхану, чтобы он спускался.

Тимо встал. Он поднес к горлу руки со сцепленными пальцами. Он сказал:

— Подождите… Друзья мои… мне смертельно стыдно… что я, когда было нужно, не сумел этого выяснить для себя…

Ээва стояла у стола, сливала остатки чая в ведро и вытирала белым полотенцем чашки. Я заметил, как моя сестра странно испуганно повернула к Тимо вдруг будто застывшее лицо и как приоткрылся у нее рот.

Тимо сказал: «Однако, слава богу… я пришел к решению…» Он поднял взгляд от стола и поглядел Ээве и мне в глаза:

— Я не могу уехать.

Ээва опустилась на чемодан и закрыла глаза. Мгновение ясно был слышен ветер за окном. Потом в полотенце, которым Ээва вытирала чашки, раздался хруст. Ее взгляд был устремлен на стену. Не глядя, она крошила ручку, отломленную от чашки. Тимо этого не заметил. Он прошел между столом и чемоданом. Я сказал:

— Тимо… ты в самом деле… сошел с ума…

Он мельком взглянул на меня и произнес, но не в ответ на мои слова:

— Да-да. Я признаю: мне стыдно. Два года Китти этим занималась. И ты тоже. И я допускал, чтобы это происходило. От слабости…

Он говорил как-то сбивчиво, и будто отсутствуя, и все же с лихорадочным подъемом.

— …Я не знаю, поймете ли вы это… Когда человек стоит под огнем картечи… тогда это ведь по-человечески, что он хочет уйти оттуда… И если его жена и его ребенок… стоят тут же неподалеку… на грани смертельной опасности… и хотят помочь ему оттуда уйти… и он сам должен помочь им уйти оттуда, где они из-за него… а он в сражении… тогда может случиться, что аргументы pro и contra[76] растут с такой парализующей силой, что человек не способен принять решения и вытесняет из своего сознания категорический императив… бежать с поля боя недопустимо! Китти, ты же помнишь — я послал тебе однажды оттуда письмо, в котором была та же мысль. И вы ведь оба помните, что сказал когда-то Пален…

Я крикнул:

— Я точно помню, что говорил Пален! Что он сразу же поддержал бы твое бегство, если бы ты был в том же положении, что и он. В то время ты не был. А сейчас ты — в сто раз худшем! И ты в нем не один. Твоя жена изводится с тобою рядом! Твоего сына превращают в опорный столп всего того, что ты пытался сломать…

Тимо прервал меня:

— Но Пален сказал еще кое-что… помните: на чужбину уходят те, которые хотят отомстить за себя…