Императрица Фике

Посол поднял было ханскую грамоту высоко, протянул ее Ивану Васильевичу, но великий князь схватил грамоту, плюнул на нее, с треском разорвал, бросил лоскутья на землю. Выхватил из рук шатнувшегося восточного вельможи его цареву басму, распахнул ларец и, вытряхнув воск наземь, растоптал каблуком своего пурпурного сапога.

— Улусник царев! — визжал посол. — Что творишь? Или смерти хочешь? Великий царь Орды…

Но уже грозно гремел свободный голос Москвы:

— Старик! Пойдешь к своему господину — скажешь ему, что он, нечестивец, должен забыть свое безумье. Ни даней, ни выходов Москва не платит!.. Ему, хану, меня, великого князя, не видать! Русия — не мене той Орды, а боле. А хочет он нам грозить, то пусть знает, что мы рады принять боевые труды великие и, уповая на бога, обороним и землю свою и на ней все христьянство. Пойдешь в Орду ты, старик, один, говорю — один, а остальных взять! Схватить всех!

Жильцы ринулись вперед, сверкнули и звякнули сабли, возня, стоны, хрипы, раздались крики, сплелся в палате тесный клубок тел; и все скоро было кончено — послы перебиты. Татарское подворье на Ордынке было разгромлено прискакавшим великокняжьим отрядом под ликующие крики москвичей. Сожжено… Солнце, весна, крики толпы, дым и пламя пожара, звоны колоколов — все сливалось, в один великий могучий гул…

А в великокняжьей избе ближние люди переживали переходы от радости к отчаянию. Не верили они очам! Боялись нового. Боялись старого. Рушились вековые навыки, устоявшиеся за века владычества степи… Теперь ведь не вокруг Кремля приходилось ломать избы на 109 сажен, а надо было расчищать вокруг русской земли Великий Луг, Дикое поле, освобождать степь, идти туда по Волге, за Волгу, на восток, на полдень, выжигать гнезда темного рабского прошлого, широко разворачивать русскую землю.

По румяному вечеру против заката выступил молодой узенький месяц с хрустальной звездой, под ним, чернея кровью, по льду Москва-реки легли кучей трупы посольских людей ордынского царя, представителей последней кочевой империи великого хана Чингиса.

Рубеж был перейден. Москва стала уже бесповоротно у свободных новых дорог. Хмель первой радости избавления от Степи в народе проходил, все шире распространялось горькое похмелье сомнений и опасений. Слухи, один другого тревожней, вспыхивали в Москве, в ближних городах, бежали волнами по Московской земле. Природа посылала тоже и знаменья: по самому началу лета горели леса и сухие болота, солнце в сизо-синем дыму стояло багрово, словно в последний день, от дыму усыпала рыба в воде, говядина, птица и скот пропахли дымом. Видны были на Москве пасолнца, числом четыре, что стали кругом истинного солнца. У церкви Рождества в городе Алексине соборный провалился купол. Под конец лета прошел с неба звездный дождь, звезды сыпались, что твой горох, рассыпались искрами. Знаменья перетолковывали кто как, и в этих толках зрела и росла неприметно крамола.

После Петрова дня[17] вскоре прибежали с Новгорода верные люди, великокняжьи исцы — Иван Колесо со товарищи, принесли вести, что в Новгороде не мирно, старое-то шевелится: не унялись новгородские вящие люди, и боятся де они теперь гнева ордынского царя Ахмата. Стали поэтому они пересылаться с польским крулем Казимиром, зовут его опять против Москвы и в свою землю. А Казимир-круль послал тоже-де своих послов в Орду к царю Ахмату, зовет его на Москву, обещает помогу.

Действовал Казимир еще и в ином направлении: он направил послов и к папе Римскому в расчете на то, что папа был гневен на Москву и в особенности на великую княгиню Софью Фоминишну — она-де обманула ведь папу и теперь помогала строить не римскую, а московскую силу; Казимир же довел папе о союзе своем с царем Ахматом. Этим вестям папа Иннокентий VIII обрадовался настолько, что разрешил крулю брать нужные на поход против Москвы средства в казнах католических церквей Польши и Литвы. Дело стоило расходов: если бы Москва была разбита, то русскому народу можно было бы навязать снова Флорентийскую унию.

Ночами у постели Софья Фоминишна твердила князю Ивану:

— Иоаннес! Не медли! Не копи врагов, действуй сразу… Покамест в Новгород не дошел Казимир — время есть. Да и Ахмат-царь подымется не скоро. Пока что Новгородскую землю нужно перестроить, всех сильных оттуда вывести!

— Или Новгородскую землю впусте оставим, ежели людей ихних оттуда выведем? — спросил Иван Васильевич и, обняв жену за круглые плечи, остро глянул в ее глаза. — Земли, что ли, покинем?

Они сидели у постели, на ковром крытой, широкой скамье. За окном московская ночь, светлая луна августа сияла над заснувшей столицей зеленой кисеей. В сиянии стояли кружевом березы, липы, рябины, ели, за ними сквозь блестели кресты, огоньки. С Кремлевской стены слышны были крики караульных, с улиц — колотушки ночных сторожей. Брехали, а то вдруг замолкали собаки. От месяца на полу лег синий ковер, и босая нога великой княгини была как восковая.