Императрица Фике

«Сколько же это будет еще тянуться? Положительно невыносимо видеть все время перед собой пьяного дурака в качестве мужа. Великий князь — глуп! Бахвал! Пьяница! Его голштинцы для русских словно вода на раскаленные камни. Свалялся с Лизкой Воронцовой, а та глупа, и он еще больше глупеет. Но пойти прямо против — нельзя! Или пока нельзя? Но разве нельзя уже сейчас думать о другом? Бестужев уже советовал императрице Елизавете отослать великого князя в его Голштинию… А наследником кого? Ну, сынок мой, Павел Петрович… Однако это не удастся — тетка Эльза любит вот своего дурака племянника, любит как свою кровушку, любит как простая русская баба. Сынка своей сестры Анюты. Надрывно. Жалостливо любит… Чем он хуже — тем больше жалости… А между тем…»

Высокий, в душистых сединах, все еще красивый — при прощальной своей аудиенции говорил ей наедине прусский посланник Мардефельд:

— Ваше высочество! Я вынужден покинуть Петербург, где я прожил четверть века. Я работал здесь при великом Петре… О, я знаю русских, и я уверен, что вы будете царствовать… Знаю, ее величество Елизавета Петровна рвет с Пруссией, но вы исправите это положение.

Екатерина Алексеевна уже подходила к своим покоям, взялась за ручку двери, задержалась.

И решила:

«Надо снова поговорить с Бестужевым. Он так любезно помог мне вернуть отозванного в Польшу графа Понятовского».

Отворив дверь, она оказалась лицом к лицу с приставленной к ней Владиславлевой… Шпионкой… Та вскочила, присела в реверансе. Екатерина, заложив руки за голову, упала в мягкое кресло.

— Устали, ваше высочество? Много же у вас этих голштинских дел!

— Это как с ребенком, — отвечала Фике. — Чем меньше страна, тем больше с нею хлопот. Немец Штембке туп, как только могут быть тупы немцы… А как ваш муж?

Екатерина Алексеевна болтала еще полчаса с этой русской камер-фрау, расспрашивала ее о муже, о ребенке. О родственниках. Все в мельчайших подробностях.

Это не было простым любопытством — это был метод. Екатерина Алексеевна всегда много говорила с придворными дамами. На всех праздниках, куртагах, обедах, вечерах, балах она всегда подходила к ним, особенно к старушкам. Расспрашивала об их здоровье, о здоровье их семейных, в случае болезней советовала разные лекарства, слушала их рассказы о том, как раньше хорошо было жить и почему именно хорошо, о том, как теперь стало скучно. Как теперь испорчена молодежь… Великая княгиня расспрашивала, как зовут их мосек, болонок, попугаев, дур, шутов…, Она помнила все именины этих дам и посылала им в такой день с придворным лакеем поздравления, цветы, фрукты из придворных оранжерей. И не много времени понадобилось для того, чтобы эти добрые и недалекие женские сердца и острые языки разнесли славу об Екатерине Алексеевне по всей огромной стране, по всем провинциальным и уездным городам, по самым захолустным помещичьим усадьбам — какая это добрая, хорошая женщина… Ну, совсем, совсем как русская!

Бестужев пожаловал в покои великой княгини Екатерины на завтра же, в солнечный полдень. Отвесил низкий поклон, подошел к ручке.

На малиновом пуфе Бестужев сидел очень картинно, своем нарочито скромном кафтане, в Андреевской синей ленте, скользя разговором по последним новостям. Наконец Фике, оглядевшись, заговорила другим, твердым голосом:

— Надеюсь, Алексей Петрович, нам теперь с вами по дороге? Мы с вами — друзья, не правда ли?

— Или, ваше высочество, мы когда-нибудь ссорились? Умные люди не ссорятся! Просто долго не могли договориться!

— Ну, а теперь можем! Англицкий посол Вильямс мне хвалился, что он вам, Алексею Петровичу, с королем Прусским полный аккорд установил. Англия в союзе с Пруссией… Прусский король — друг английского короля, а кто друг английского короля — тот и ваш друг. Не правда ли? Прошлое забыто, да?

— Кто прошлое помянет — тому глаз вон! — шутил Бестужев. — Рад служить вашему высочеству! Главное, это все держать в крепком секрете. И еще — прошу подтвердить его величеству, королю Прусскому, что мне требуется, сверх полученных, ещё десять тысяч дукатов, чтобы через других персон политику вернее делать…

— Каким образом полагаете?

— Много мы пока сделать не сможем. Следует только как можно дольше Апраксина задерживать, чтобы король Прусский тем временем мог сначала с австрийцами рассчитаться. Я так считаю, что раньше чем через год Апраксин армии не соберет, а за год много воды утечет, много разных событий может совершиться… Вы, ваше высочество, так Апраксина околдуйте, чтобы он в спящую красавицу обратился…. Хе-хе… В промедлении теперь вся наша сила!..

— А как же думает сам Апраксин?

— Был он конем, да уездился! Императрица его за то выбрала, что он под ее родителем служил… Верно! Да ему и воевать-то почти не пришлось. Он на войнах только толстел! Генерал-фельдмаршал он — по придворной службе, сам толст, а нюх у него очень тонкий. Чует, что дело при, дворе хитро, теперь скоро пойдет по-новому. Он шкуру свою беречь еще за службу в Персии выучился. Он со мной хорош, и я ему, конечно, посоветую — не торопись-де, Степан Федорович, все в одночасье измениться может!