Императрицы

— Я милостыни, ваше сиятельство, не прошу. Я ищу справедливости и уважения к моей персоне.

— Усердною службою и верностью матушке государыне дослужись до штаб-офицерского чина — вот и уважение получишь. А справедливость, так тебе грех на несправедливость жаловаться… Могло быть и много хуже.

— Иногда, ваше сиятельство, хуже бывает лучше.

— Вот ты какой!..

— Ваше сиятельство — Мазепа и Орлик… Удайся им… Мой прадед, переяславский полковник, а мои сестры… В Москве с голода… С голода!..

— Что же, братец… Мазепа и Орлик? Хорошего мало в них вижу… За них-то ты и платишься… Отец, дед?.. Мертвого из гроба не ворочают… Ты — молодой человек, сам себе прокладывай дорогу. Старайся подражать другим, старайся схватить фортуну за чуб — вот и будешь таким, как я и как другие.

Разумовский подался с кресла, давая понять, что аудиенция окончена. Мирович встал и откланялся ясновельможному гетману.

Смеркалось. На Невском мокрый снег, разбитый конскими ногами, смешался с навозом и коричневой холодной кашей лежал на деревянной мостовой. Желтый туман клубился над городом. Из непрозрачного сумрака синими тенями появлялись пары, четверики цугом с нарядными форейторами и тройки, скрипели по доскам полозья многочисленных саней.

— Пади!.. Пади!.. Поберегись, милой! — раздавалось в мглистом тумане. Фонарщик с длинной легкой лестницей на плече и с бутылкой с горящим фитилем в руке проворно бежал среди прохожих. Масляные фонари желтыми кругами светились в сумраке и провешивали путь. «Присутствия» кончились, и петербургский обыватель-разночинец спешил к домашнему очагу.

Мирович ничего этого не видел. Глубоко запали ему в душу слова гетмана: «…старайся подражать другим…» Кому же?.. Братьям Орловым, ему — самому Разумовскому?.. У него на расшитом кафтане пуговицы из бриллиантов чистой воды… «Старайся схватить фортуну за чуб…» Как они схватили?.. Но они-то схватили ее за чуб переворотом!..

И вспомнил, как в бытность в карауле в Шлиссельбургской крепости ему говорили о безымянном колоднике и о том, что тот колодник не кто иной, как император Иоанн VI Антонович.

На Литейной фонарей вовсе не было, и Мирович, попав в густой туманный мрак, должен был замедлить шаги. Кое-где в домах светились окна. Мирович шел тихо и думал о несчастном узнике. Печатной истории этого близкого времени не было, но кое-что писалось в «Ведомостях», да из уст в уста передавалось предание-рассказ о страшных ноябрьских днях 1741 года. Народное око точно следило за злоключениями ребенка императора, и в народе убежденно говорили о том, что таинственный шлиссельбургский узник, которого никому не показывают, который никогда не выходит из своей тюрьмы и кому стол отпускается, как принцу крови, есть не кто другой, как несправедливо лишенный престола император. Говорили об этом ладожские рыбаки, торговки на каналах, мелкие купцы и ремесленники.

В глубоком раздумье о несправедливости человеческой судьбы Мирович вошел в ворота своего дома. На дворе как никогда отвратительно нудно пахло помойными ямами, на темной лестнице было скользко, перила были покрыты какою-то неприятною слизью. Мирович с отвращением поднимался к себе. Какой это был резкий контраст с тем, что он только что видел у Разумовского! Там широкий коридор и нарядная лестница были надушены амброй и ароматным курением. Еще не смерклось, как уже были зажжены многосвечные люстры и канделябры с хрустальными подвесками, и стало светло, как днем. Вот что значит уметь схватить фортуну за чуб и проложить себе дорогу!

В каморке Мировича был свет. На кухне, через которую проходил Мирович, кисло пахло просвирным тестом.

— Кто это у меня? — спросил Мирович у просвирни.

— А тот… Как его, бишь, звать-то, все запамятую… Здоровый такой, мордастый. Афицер…

— Аполлон, что ли?

— Ну, во, во, он самый. Полон…

В убогой комнате горела свеча, вставленная в бутылку. Приятель Мировича, Великолуцкого пехотного полка поручик Аполлон Ушаков, дожидался хозяина.

— Ну что?.. Был?.. — спросил он.

— Да, был же… Слушай… Замечательно выходит, чисто как напророчил он мне. Садись и слушай. Прости, угостить тебя ничем не могу.

Ушаков был старше Мировича. Крепкий малый с простым круглым, румяным, загорелым лицом, с черными бровями, резко очерченными под белым низким париком, он восхищенными глазами глядел на Мировича. Так уж повелось с самых первых дней их знакомства. Хилый и слабый фантазер Мирович покорил себе крепыша Ушакова, и тот проникся благоговейным уважением к товарищу. Что сказал Мирович — то и правда. Мирович писал вирши… Мирович был адъютантом у Панина, Мирович беспечно проигрывал свое жалованье, изобретал какие-то системы выигрыша, Мирович смело и резко критиковал нынешние порядки и бранил самое императрицу… Простоватому Ушакову казался он высшей, непонятной натурой. И тот готов был часами слушать Мировича, и Мирович знал, что Ушаков умеет молчать, что Ушаков готов исполнить все то, что он ему прикажет.