Империй. Люструм. Диктатор

— Теперь о тебе, Катилина. Не чудо ли это, не знак ли дурных времен, что ты надеешься стать консулом и вообще задумываешься об этом? И у кого ты просишь эту должность? У бывших руководителей государства, которые несколько лет назад не позволили тебе даже стать кандидатом? Или у всадников, среди которых ты устроил бойню? Или у народа, не забывшего твою чудовищную по жестокости расправу над его вождем — и моим родственником — Гратидианом, после которой ты принес его еще дышавшую голову к ступеням храма Аполлона? А может, ты выпрашиваешь должность у сенаторов, которые своей властью чуть не лишили тебя всех почестей, чтобы отправить в цепях в Африку?

— Я был оправдан! — взревел Катилина, снова вскакивая на ноги.

— Опра-а-вдан? — издевательски передразнил его Цицерон. — Оправдан?! Ты, обесчестивший себя распутством и всеми известными человеку телесными извращениями? Ты, обагривший свои руки мерзостными убийствами, ограбивший наших союзников, нарушивший все существующие законы? Ты, кровосмеситель, женившийся на женщине, дочь которой до того совратил? Оправдан? Тогда я могу сделать только один вывод: что все римские всадники — лжецы, что письменные свидетельства самого почтенного города — подделка, что лгал Квинт Метелл Пий, что лгала Африка. О, гнусный человечишка, не оправдания ты заслуживаешь, а нового суда и еще более сурового наказания, чем то, к которому тебя собирались приговорить!

Это было слишком даже для уравновешенного человека, что уж говорить о Катилине! Он буквально обезумел и, издав звериный рев, кинулся вперед, перепрыгивая через скамьи и расталкивая оказавшихся на его пути сенаторов. Проложив себе путь между Гортензием и Катулом, Катилина выскочил в проход и побежал по нему, стремясь вцепиться в горло своему обидчику. Но именно этого и ожидал Цицерон, именно на это он его подначивал. Поэтому Цицерон остался стоять, а Квинт и несколько бывших солдат встали впереди него. В этом, впрочем, не было нужды — Катилину, несмотря на его внушительные размеры, уже схватили консульские ликторы. Друзья обиженного мерзавца, среди которых были Цезарь и Красс, поспешно взяли его под руки и повели назад, к его месту, невзирая на то что Катилина продолжал рычать, вырываться и пинать воздух ногами. Все сенаторы повскакивали с мест, чтобы лучше видеть происходящее, и Фигул был вынужден объявить перерыв до тех пор, пока не будет восстановлен порядок.

После того как все расселись по местам, Гибриде и Катилине, как того требовали правила, предоставили возможность ответить на обвинения, и каждый из них, дрожа от ненависти, излил на Цицерона потоки обычных оскорблений: высокомерный, лживый, каверзник, выскочка, чужеземец, не служивший в войске. Сторонники этой двоицы поддерживали их одобрительными выкриками. Однако даже самые ярые приверженцы Гибриды и Катилины явно были напуганы тем, что так и не смогли опровергнуть главное обвинение Цицерона: что их притязания на консульство поддерживала загадочная третья сила. Сам же Цицерон сидел с непроницаемым лицом, как часто делал в сенате, улыбаясь, обращая на злобные отповеди не больше внимания, чем утка — на летний дождь.

Только потом — когда Квинт и его друзья-военные вывели Цицерона из зала, чтобы не допустить еще одного нападения со стороны Катилины, мы наконец оказались под безопасными сводами дома Аттика, двери были закрыты и заперты на засов, — только тогда Цицерон, похоже, осознал, какое великое деяние он совершил.

XVIII

Цицерону оставалось только ждать, как поведет себя Гортензий. Мы провели много часов в скучной тиши библиотеки Аттика, окруженные древней мудростью манускриптов, под суровыми взглядами великих философов, а июльский день за окнами тем временем все больше наполнялся жарой и пылью. Я, конечно, мог бы соврать, что мы коротали время, обсуждая максимы Эпикура, Зенона или Аристотеля, что Цицерон изрек нечто глубокомысленное относительно демократии, но не хочу кривить душой. Ни у одного из нас не было настроения рассуждать о государственных делах. Особенно это касалось Квинта, который договорился о выступлении Цицерона в Эмилиевом портике, где всегда было много народа, и теперь ворчал, упрекая брата в том, что он попусту теряет драгоценное время.

Конечно же, мы обсуждали громовую речь Цицерона в сенате.

— Видели бы вы рожу Красса, когда он решил, что я вот-вот назову его имя! — со смехом вспоминал Цицерон.

Говорили мы и о том, заглотят ли аристократы наживку, подброшенную им Цицероном, и единодушно решили: если они не попадутся на нее, Цицерон окажется в очень опасном положении. Он то и дело спрашивал меня, точно ли Гортензий прочитал его письмо, и я снова и снова уверять хозяина в том, что Гортензий сделал это при мне.

— Что ж, дадим ему еще час, — говорил Цицерон и снова начинал мерить библиотеку нетерпеливыми шагами, время от времени останавливаясь и бросая едкое замечание, обращенное к Аттику: «Они что, всегда так точны, твои холеные друзья?», или: «Объясни мне, пожалуйста, у аристократов считается дурным тоном хоть изредка обращать внимание на время?»