Империй. Люструм. Диктатор

Цицерон подошел к двери и несколько раз глубоко вздохнул. Его щеки порозовели. А затем я, как было уже много раз, увидел, что он расправил плечи и принял уверенный вид. Он вышел на улицу, забрался на гору бревен и обратился к толпе:

— Граждане Рима! Я убедился, что мрачные слухи, которыми полон Рим, лживы. — Цицерону приходилось кричать, чтобы его услышали на таком ветру. — Расходитесь по домам и наслаждайтесь праздником.

— Но я видел тело! — закричал один из мужчин. — Это человеческое жертвоприношение, чтобы навести порчу на республику!

Его крик подхватили другие:

— Этот город проклят! Твое консульство проклято! Приведите жрецов!

— Да, труп выглядит ужасно. Чего вы хотите? Бедняга провел в воде много времени. А рыбы голодны. Они хватают пищу там, где могут… — Цицерон поднял руку, чтобы успокоить толпу. — Вы действительно хотите, чтобы я пригласил жрецов? А зачем? Чтобы они прокляли рыбу? Или благословили ее? Расходитесь по домам. Наслаждайтесь жизнью. Через день наступает Новый год! И новый консул, заверяю вас, будет стоять на страже вашего благополучия!

По его меркам, выступление было средним, но своей цели оно достигло. Раздалось даже несколько восторженных возгласов. Консул спрыгнул вниз. Легионеры расчистили для нас проход сквозь толпу, и мы быстро двинулись в сторону города. Когда мы подходили к воротам, я оглянулся. Люди из толпы уже уходили в поисках новых развлечений. Я повернулся к Цицерону, чтобы поздравить его с успешным выступлением, и увидел, что он, согнувшись, стоит над канавой. Его рвало.

Таким был город накануне вступления Цицерона в должность консула: водоворот из голода, слухов и тревог. Множество ветеранов-инвалидов и разорившихся крестьян, которые просили милостыню на каждом углу. Шайки пьяных молодых людей бесчинствовали, устрашая торговцев. Женщины из приличных семей открыто предлагали себя перед тавернами. Там и сям возникали большие пожары и происходили ожесточенные стычки. Собаки выли в безлунные ночи. Город наполнили фанатики, прорицатели и нищие всех мастей. Помпей все еще начальствовал над восточными легионами, и в его отсутствие на город, как туман с реки, наползали неуверенность и страх, заставляя всех дрожать за свое будущее. Казалось, вот-вот что-то должно произойти, но никто не знал, что именно. Говорили, что новые трибуны вместе с Цезарем и Крассом задумали передать общественные земли городской бедноте и работают над этим. Цицерон попытался что-нибудь разузнать, но потерпел неудачу. Лавки опустели — товаров не было, еду запасали впрок. Даже ростовщики перестали давать деньги в долг.

Что же касается второго консула, Антония Гибриды — Антония-полукровки, получеловека, полуживотного, — он был буйным дураком, который пытался избраться вместе с Катилиной, заклятым врагом Цицерона. Несмотря на это и на сложности, с которыми им пришлось бы столкнуться, Цицерон, нуждавшийся в союзниках, приложил колоссальные усилия, чтобы установить с ним добрые отношения. К сожалению, это ни к чему не привело, и я сейчас объясню почему. По обычаю, в октябре новоизбранные консулы тянули жребий, какой провинцией они будут управлять, когда закончится их годичное пребывание в должности. Гибрида, который был в долгах как в шелках, мечтал о неспокойной, но очень богатой Македонии, где можно было сделать себе большое состояние. Однако, к его разочарованию, ему достались мирные пастбища Ближней Галлии, где даже мыши было трудно прокормиться. Македония же отошла к Цицерону. Когда эти итоги были объявлены в сенате, на лице Гибриды появилось такое выражение детской обиды и удивления, что весь сенат покатился со смеху. С тех пор он и Цицерон не разговаривали.

Неудивительно, что Цицерон так много времени уделял подготовке своей первой консульской речи. Однако, когда мы вернулись домой, он все никак не мог сосредоточиться. Хозяин смотрел куда-то вдаль с отсутствующим выражением на лице и повторял один и тот же вопрос: «Почему мальчика убили таким способом? И какое значение имеет то, что он был собственностью Гибриды?» Он был согласен с Октавием: наиболее вероятными виновниками являлись галлы. Цицерон даже послал записку своему другу, Квинту Фабию Санге, который представлял интересы галлов в сенате. В ней он спрашивал, считает ли Фабий это возможным. Через час Санга прислал довольно раздраженный ответ: конечно нет — и галлы сильно обидятся, если консул будет продолжать упорствовать в подобных измышлениях. Цицерон вздохнул, отложил письмо и попытался собраться с мыслями. Однако ему никак не удавалось придумать ничего путного, и незадолго до захода солнца он опять потребовал подать себе плащ и обувь.