Империй. Люструм. Диктатор

Пристыженный, я вышел и проверил, как идет подготовка к шествию по случаю вступления Цицерона в должность. Затем я занялся почтой сенатора. К тому времени я был его письмоводителем уже шестнадцать лет, и в его жизни, и частной, и публичной, для меня не было тайн. В те дни я обычно работал за складным столиком, который ставился у входа в комнату для занятий хозяина: там я мог останавливать непрошеных гостей и слышать, когда он звал меня. До меня доносились домашние утренние звуки: Теренция в триклинии выговаривала комнатным служанкам за то, что зимние цветы, которые они выбрали, не отвечают новому положению ее мужа, и одновременно бранила повара за выбор блюд на вечер. Маленький Марк, которому было чуть больше двух лет, топал за ней повсюду на нетвердых ногах, весело вереща при виде выпавшего снега. Очаровательная Туллия, которой было уже тринадцать — осенью ей предстояло выйти замуж, — зубрила греческий гекзаметр со своим учителем.

Работы свалилось столько, что я смог опять высунуться на улицу только в полдень. Несмотря на то что был уже день, улица была почти безлюдна. Город казался молчаливым и зловещим — пустым, как в полночь. Небо было бледным, снег прекратился, и мороз превратил его в белую хрустящую корочку на поверхности земли. Даже сейчас — таковы свойства человеческой памяти — я помню, с каким ощущением крошил ее своей обувью. Вдохнув в последний раз морозный воздух, я повернулся, чтобы войти в тепло, и тут услышал в тишине отдаленный звук кнута и стоны людей. Через несколько секунд из-за угла показались раскачивающиеся носилки, которые несли четыре раба в одинаковых одеяниях. Надсмотрщик, который бежал сбоку, махнул кнутом в мою сторону.

— Эй, ты! — закричал он. — Это дом Цицерона?

Когда я ответил утвердительно, он через плечо бросил кому-то: «Нашли!» — и хлестнул ближайшего к себе раба с такой силой, что бедняга чуть не свалился на землю. Чтобы передвигаться по снегу, надсмотрщику приходилось высоко поднимать ноги, и именно так он приблизился ко мне. Появились вторые носилки, за ними третьи и, наконец, четвертые. Они выстроились в ряд перед домом, а когда опустились на землю, носильщики попадали в снег, повиснув на ручках, как измученные гребцы — на своих веслах. Эта картина мне совсем не понравилась.

— Может, это и дом Цицерона, — возразил я, — но посетителей он не принимает.

— Ну, нас-то он примет, — раздался из первых носилок знакомый голос. Костлявая рука отодвинула занавеску, за которой показался вождь сенатских патрициев Квинт Литаций Катул. Он был закутан в звериные шкуры вплоть до торчащего подбородка, что придавало ему вид большого и злобного горностая.

— Сенатор, — произнес я, кланяясь. — Я доложу о вашем прибытии.

— И не только о моем, — уточнил Катул.

Я взглянул на улицу. С трудом выбираясь из следующих носилок и проклиная свои старые солдатские кости, на улице появился победитель Олимпия и отец сената Ватия Исаврик. Рядом с ним стоял главный противник Цицерона во всех судебных заседаниях — Гортензий, любимый защитник патрициев. Он, в свою очередь, протягивал руку четвертому сенатору, чье морщинистое, коричневое, беззубое лицо я не смог узнать. Тот выглядел совсем одряхлевшим. Думаю, он давно перестал ходить на заседания сената.

— Благородные граждане, — сказал я как можно торжественнее, — прошу вас пройти за мной, и я доложу о вас новоизбранному консулу.

Я шепотом приказал носильщикам пройти в таблинум и поспешил в комнату для занятий. Подходя к дверям, я услышал, как Цицерон торжественно декламирует: «Жителям Рима я говорю: достаточно!», а когда я открыл дверь, то увидел, что он стоит спиной ко мне и обращается к двум младшим письмоводителям, Сосифею и Лаврее, вытянув руку и образовав кольцо из большого и указательного пальцев.

— А тебе, Тирон, — продолжил хозяин, не поворачиваясь, — я говорю: не смей меня больше прерывать! Какой еще знак послали нам боги? Дождь из лягушек?

Письмоводители захихикали. Накануне достижения своей высшей цели Цицерон полностью выбросил из головы события предыдущего дня и пребывал в хорошем расположении духа.

— Тебя хотят видеть сенаторы.

— Вот уж воистину зловещее знамение. И кто же?

— Катул, Гортензий, Исаврик и еще один, которого я не узнал.

— Цвет аристократии? Здесь, у меня? — Цицерон бросил на меня острый взгляд через плечо. — И в такую погоду? Наверное, это самый маленький дом из тех, в которых они когда-либо бывали… Что им надо?

— Не знаю.

— Смотри, записывай все очень тщательно. — Будущий консул подобрал тогу и выставил вперед подбородок. — Как я выгляжу?

— Как настоящий консул, — заверил я его.

По разбросанным на полу листкам своей речи он прошел в таблинум. Слуга принес для всех стулья, но только один из прибывших присел — трясущийся старик, которого я не узнавал. Остальные стояли вместе, каждый со своим слугой, и явно чувствовали себя неуютно в доме этого низкорожденного «новичка», которого они только что скрепя сердце поддержали на выборах на пост консула. Гортензий прижимал к носу платок, как будто невысокое происхождение Цицерона могло оказаться заразным.