Империй. Люструм. Диктатор

Когда мы подошли к храму, то увидели, что он окружен всадниками — включая довольно пожилых — с пиками и мечами в руках. Внутри было несколько сотен сенаторов, разбившихся на кучки. Они расступились, давая нам пройти. Некоторые похлопывали Цицерона по спине и желали ему всего самого хорошего.

Цицерон закивал в знак признательности, быстро выслушал авгуров, а затем в сопровождении ликторов направился в храм. Я еще никогда не был внутри и поразился увиденному. Столетние стены были сверху донизу покрыты знаками былых военных побед молодой республики — окровавленные штандарты, пробитые доспехи, носы кораблей, орлы легионов и статуя Сципиона Африканского во весь рост, раскрашенная столь искусно, что он, казалось, стоял среди нас. Я был одним из последних в свите Цицерона, сенаторы следовали за мной, и так как я с головой ушел в изучение этих предметов, то, видимо, слегка отстал. Лишь у самого помоста я смущенно осознал, что в храме раздаются только звуки моих шагов. Сенат безмолвствовал.

Цицерон как раз доставал свиток папируса и оглянулся, желая узнать, что происходит. Лицо его изменилось от потрясения. Я тоже повернулся и увидел, как Катилина спокойно усаживается на скамью. Чуть ли не все сенаторы стоя наблюдали за ним. Катилина уселся, и все, кто был рядом, стали отодвигаться от него, точно он болел проказой. Я никогда в жизни не видел такого всеобщего изъявления пристрастий. Даже Цезарь не подошел к нему. Катилина не обратил на это внимания и уселся, сложив руки на груди. Тишина затягивалась, пока наконец я не услышал за своей спиной спокойный голос Цицерона:

— Доколе же, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?[58]

Всю жизнь люди спрашивают меня о речи, произнесенной Цицероном в тот день. Им хочется знать, была ли она написана заранее, ведь он наверняка думал над тем, что скажет. Я всегда отвечаю: «Нет». Речь родилась сами собой. Мысли, которые он давно хотел высказать; кусочки, которые он проговаривал про себя; то, что приходило ему в голову во время бессонных ночей последние несколько месяцев, — все это сложилось в речь, когда он встал.

— Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами?

Цицерон спустился с возвышения и медленно зашагал по проходу к тому месту, где сидел Катилина, подняв руки и знаком пригласив сенаторов занять свои места, что они и сделали. Этот учительский жест и покорность сотоварищей еще больше укрепили его авторитет. Он говорил от имени республики:

— До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? — Наконец он встал перед Катилиной, уперев руки в бока, и внимательно осмотрел его. — О времена! — Его голос был полон отвращения. — О нравы! Сенат все это понимает, консул видит, а этот человек все еще жив. Да разве только жив? — закричал он, двигаясь по проходу прочь от Катилины и обращаясь к людям, сидящим на скамьях в середине храма. — Нет, даже приходит в сенат, участвует в обсуждении государственных дел, намечает и указывает своим взглядом тех из нас, кто должен быть убит, а мы, храбрые мужи, воображаем, что выполняем свой долг перед государством, уклоняясь от его бешенства и увертываясь от его оружия. Мы вот уже двадцатый день спокойно смотрим, как притупляется острие полномочий сената. Правда, и мы располагаем таким постановлением сената, но оно таится в записях и подобно мечу, вложенному в ножны; на основании этого постановления сената, тебя, Катилина, следовало немедленно предать смерти, а между тем ты все еще живешь, и живешь не для того, чтобы отречься от своей преступной отваги, нет, — чтобы укрепиться в ней.

Думаю, к той минуте даже Катилина отчетливо понял, какую ошибку он совершил, появившись в храме. По силе и наглости он во много раз превосходил Цицерона. Но сенат — не место для использования грубой силы. Оружием здесь являются слова, а никто лучше Цицерона не умел управляться со словами. Двадцать лет изо дня в день, на всех судебных заседаниях, он оттачивал свое искусство. В какой-то степени вся его жизнь была подготовкой именно к этому часу.