Империй. Люструм. Диктатор

Я давно предупреждал Цицерона, что любовь к игре слов и метким высказываниям когда-нибудь доведет его до беды, но он не мог удержаться от этого. Цицерон всегда был известен как едкий острослов, и теперь стоило ему открыть рот, как люди собирались вокруг, желая посмеяться. Такое внимание льстило ему и вдохновляло его на то, чтобы отпускать еще более ядовитые шутки. Его замечания быстро передавались из уст в уста, а иногда ему приписывали слова, которых он никогда не произносил; я составил целую книгу таких апокрифов. Цезарь, бывало, наслаждался цицероновскими шпильками, даже когда те были направлены против него. Например, когда диктатор изменил календарь и кто-то спросил, придется ли восход Сириуса на ту же дату, что и раньше, Цицерон ответил: «Сириус сделает, как ему велят». Цезарь, говорят, покатывался со смеху. Но его приемный сын при всех своих достоинствах, был совершенно не расположен к смеху, так что Цицерон в кои-то веки последовал моему совету и написал ему письмо с извинениями: «Насколько я понимаю, законченный глупец Сегулий рассказывает всем и каждому о некоей шутке, которую я будто бы отпустил, и теперь весть о ней достигла и твоих ушей. Я не могу припомнить, чтобы делал такое замечание, но не отрекаюсь от него, ибо оно смахивает на то, что я мог бы сказать, — нечто легкомысленное и минутное, а не действительное отражение моих взглядов. Я знаю, мне не нужно тебе рассказывать, как я тебя люблю и как ревностно защищаю твои интересы, насколько я убежден в том, что в будущем ты должен стать одним из первенствующих людей в государстве, но, если я случайно тебя оскорбил, искренне прошу прощения».

На это письмо пришел такой ответ: «Гай Цезарь шлет привет Цицерону! Мое отношение к тебе не изменилось. Не нужно извинений, хотя, если тебе хочется их принести, само собой, я их принимаю. К несчастью, мои сторонники не так покладисты. Они ежедневно предупреждают меня, что я — глупец, раз доверился тебе и сенату. Твоя неосторожная реплика была для них что мята для кошки. И в самом деле — тот сенатский указ! Как можно ожидать, что я отдамся под начало человека, который заманил моего отца в смертельную ловушку? Я обращаюсь с Децимом учтиво, но мы никогда не сделаемся друзьями, и мои люди — ветераны моего отца — никогда не пойдут за ним. Они говорят, что станут безоговорочно биться за сенат лишь в одном случае — если меня сделают консулом. Такое возможно? В конце концов, обе консульские должности не заняты, и если я могу в девятнадцать лет быть пропретором, то почему не могу быть консулом?»

Цицерон побелел. Он немедленно написал в ответ, что, каким бы боговдохновенным ни был Октавиан, сенат никогда не согласится дать консульство человеку, которому еще не исполнилось и двадцати. Тот ответил так же быстро: «Похоже, молодость не мешает мне возглавлять войско на поле боя, но мешает мне быть консулом. Если моя юность — единственное затруднение, не мог бы я стать сотоварищем того, кто так же стар, как я молод, чьи мудрость и опыт в государственных делах возместят недостаток их у меня?»

Цицерон показал это письмо Аттику:

— Что ты можешь из этого извлечь? Он предлагает то, о чем я думаю?

— Уверен, он подразумевает именно это. Что ты будешь делать?

— Не стану притворяться, что такая честь ничего не значит для меня. Очень мало людей становилось консулами дважды — это принесло бы мне бессмертную славу, и я в любом случае выполняю работу консула, хоть и не называюсь им. Но цена!.. Нам уже довелось иметь дело с одним Цезарем во главе войска, требовавшим в обход закона назначить его консулом, и нам пришлось сражаться, чтобы попытаться остановить его. Неужели придется иметь дело с еще одним и покорно сдаться ему? Как на это посмотрят сенаторы и Брут с Кассием? Кто вложил такие мысли в голову юноши?

— Может, их никто не вкладывал, — ответил Аттик, — и они возникли сами по себе.

Цицерон не ответил. Думать об этом было невыносимо.

Две недели спустя Цицерон получил письмо от Лепида, стоявшего лагерем со своими семью легионами у Серебряного моста в южной Галлии. Прочитав послание, Цицерон наклонился и опустил голову на стол. Одной рукой он подтолкнул письмо ко мне. «Хотя между нами ввиду нашей близкой дружбы всегда было соперничество в необычайном стремлении к взаимным услугам и оно, в соответствии с этим, заботливо соблюдалось нами обоими, я все-таки не сомневаюсь, что при столь сильном и столь неожиданном волнении в государстве мои хулители с помощью ложных слухов сообщили тебе обо мне кое-что недостойное меня, что сильно взволновало тебя ввиду твоей преданности государству, — прочитал я. — Настоятельно прошу тебя, мой Цицерон, — если тебе ясны моя жизнь, рвение, достойные Лепида и так настойчиво проявленные в деле управления государством в прошлое время, то ожидай в будущем равного или более славного, чем это, и считай, что тебе следует защищать меня своим авторитетом в той мере, в какой я ввиду твоих заслуг в большем долгу перед тобой»[162].

— Я не понимаю, — сказал я. — Почему ты так расстроен?