Империй. Люструм. Диктатор

— О, поверь старому солдату — у нас более чем достаточно людей, чтобы перерезать ему путь! Однако жаль, что это стоило нам жизни консула.

— Воистину… Скверное дело.

Они начали бок о бок подниматься по ступеням ко входу в храм.

— Думаю, я прочту надгробную речь, если ты не возражаешь, — сказал Цицерон.

— Конечно, хотя Кален уже спросил меня, не может ли он кое-что сказать.

— Кален!.. А какое он имеет к этому отношение?

Корнут остановился и удивленно повернулся к Цицерону:

— Ну, поскольку Панса был его зятем…

— О чем ты? — удивился оратор. — Ты все неправильно понял. Панса не погиб, погиб Гирций.

— Нет-нет! Панса, уверяю тебя! Прошлой ночью я получил послание от Децима. Посмотри.

И Марк Корнут отдал Цицерону письмо.

— Децим пишет, что, как только осада была снята, он направился прямиком в Бононию, чтобы посоветоваться с Пансой о том, как лучше преследовать Антония, — и обнаружил, что Панса скончался от ран, полученных в первой битве.

Цицерон не мог поверить в это, и, только прочитав письмо Децима Брута, он признал, что сомнений нет.

— Но Гирций тоже мертв… Убит при взятии лагеря Антония. Я получил письмо от юного Цезаря, подтверждающее, что он позаботился о теле.

— Оба консула мертвы?!

— Это невообразимо…

Цицерон выглядел настолько ошеломленным, что я испугался, как бы он не упал со ступеней спиной назад.

— За все время существования республики только восемь консулов умерли в тот же год, когда заняли эту должность. Восемь — почти за пятьсот лет! — воскликнул он. — А теперь мы потеряли двоих за одну неделю!

Некоторые из проходивших мимо сенаторов остановились и стали смотреть на них. Осознав, что их слушают, Цицерон увлек собеседника в сторону и заговорил тихо и настойчиво:

— Это горестное событие, но нам следует его пережить. Ничто не должно помешать нам преследовать Антония и уничтожить его. Это наша главная задача. Множество наших сотоварищей попытаются воспользоваться несчастьем, чтобы сеять раздор.

— Да, но кто будет начальствовать над нашими войсками в отсутствие консулов? — спросил Корнут.

Цицерон издал полустон-полувздох и приложил руку ко лбу. Как это нарушало его тщательно продуманные замыслы и хрупкое равновесие, сложившееся в государственных делах!

— Что ж, полагаю, выбора нет. Это должен быть Децим, — сказал оратор. — Он старше и опытнее остальных, к тому же — наместник Ближней Галлии.

— А что насчет Октавиана?

— Октавиана предоставь мне. Но нужно будет дать ему совершенно исключительные почести, если мы хотим удержать его в нашем лагере.

— Разумно ли делать его столь могущественным? Однажды он повернется против нас, я уверен.

— Возможно, и повернется. Но с ним можно будет справиться позже: восхвалять, украсить — и поднять[156].

Такие безнравственные замечания Цицерон часто отпускал ради красного словца: удачная шутка, не более.

— Очень хорошо, — сказал Корнут. — Я должен это запомнить: восхвалять, украсить — и поднять.

Потом они обсудили, как лучше преподнести новости сенату, какие предложения следует выдвинуть и по какому поводу устроить голосования, после чего отправились дальше, в храм.

— Народ пережил торжество и несчастье почти одновременно, — сказал Цицерон безмолвным сенаторам. — Смертельная опасность отражена, но только ценой смерти. Только что поступило известие о нашей второй и безоговорочной победе при Мутине. Антоний бежал вместе с немногими оставшимися сторонниками. Куда именно, мы не знаем — на север ли, в горы ли, к вратам ли самого Аида, да и какая разница!

(В моих записях отмечено, что тут раздались громкие приветственные крики.)

— Но, граждане, я должен вам сказать, что Гирций погиб. И Панса погиб.

(Судорожные вдохи, крики, негодование.)

— Боги потребовали жертвоприношения во искупление слабости и глупости, проявленных нами в последние месяцы и годы, и два наших доблестных консула заплатили за это сполна. В свое время их останки будут возвращены в город. Мы похороним их, воздав им государственные почести. Мы воздвигнем великолепный памятник их отваге, на который люди будут глядеть тысячу лет. Но лучше всего почтить их, закончив дело, с которым они почти справились, и уничтожив Антония раз и навсегда.

(Рукоплескания.)

— Я считаю, что ввиду потери наших консулов при Мутине и необходимости довести войну до конца Децим Юний Альбин Брут должен стать главным начальником над действующими войсками сената, а Гай Юлий Цезарь Октавиан — его помощником во всех делах. В знак признания их блестящего водительства, самоотверженности и успехов имя Децима Юния Альбина надо добавить в римский календарь, чтобы вечно отмечать его день рождения, а Гая Юлия Цезаря Октавиана вознаградить овацией, как только он сможет явиться в Рим и получить ее.

Последовавшие прения сопровождались множеством злобных выходок. Цицерон писал впоследствии Бруту: «Я узнал, что в тот день в сенате недоброжелателей было несколько больше, чем благодарных»[157].