Империй. Люструм. Диктатор

— Никаких, — ответил Корнут. — Панса направлялся в их лагерь, но на него напали прежде, чем он смог с ними соединиться.

Цицерон застонал.

— Должен ли я созвать сенат? — спросил претор.

— Всеблагие боги, нет! — Цицерон обратился к гонцу: — Скажи мне правду — еще кто-нибудь в Риме знает об этом?

Гонец понурил голову:

— Сперва я отправился в дом консула. Там был его тесть.

— Кален! — воскликнул Цицерон.

— К несчастью, он все знает, — хмуро сказал Корнут. — Сейчас он в портике Помпея, где был сражен Цезарь, — рассказывает всем, кто хочет слушать, что мы расплачиваемся за нечестивое убийство. Он обвиняет тебя в намерении стать диктатором. Полагаю, он собрал вокруг себя немало народа.

— Мы должны вывести тебя из Рима, — сказал я Цицерону.

Тот решительно покачал головой:

— Нет-нет! Это они предатели, а не я. Будь они прокляты, я не убегу! Найди Аппулея, — быстро приказал он городскому претору, словно тот был его главным управляющим. — Вели ему созвать народное собрание, а потом приходи за мной. Я буду говорить с людьми. Мне нужно укрепить их силу духа. Следует напомнить им, что во время войны всегда бывают плохие вести. А тебе, — обратился он к гонцу, — лучше не говорить больше ни слова, ни единой живой душе, иначе я закую тебя в цепи.

Я никогда не восхищался Цицероном больше, чем в тот день, когда он заглянул в лицо своей судьбе. Он отправился в комнату для занятий, чтобы составить речь, а я тем временем наблюдал с террасы, как форум заполняется гражданами. У паники есть собственные законы, и с течением лет я понял их. Люди бегали от одного оратора к другому, кучки собирались и распадались. Иногда общественное место полностью пустело. Это походило на пылевое облако, которое ветер носит и крутит перед началом бури.

Аппулей поднялся на холм, как его просили, и я ввел его в дом, чтобы он повидался с Цицероном. Он доложил, что ходят разговоры о наделении Цицерона властью диктатора. Конечно, то была хитрость — уловка, призванная дать предлог для его убийства. Тогда антонианцы сделали бы то же самое, что Брут и Кассий: захватили бы Капитолий и попытались удержать его до появления Антония.

— Ты ручаешься за мою безопасность, если я спущусь, чтобы обратиться к народу? — спросил Цицерон у Аппулея.

— Полностью ручаться я не могу, — признался тот, — но мы можем попытаться.

— Пошли столько охранников, сколько сможешь. Дай мне один час на подготовку.

Трибун ушел, и, к моему удивлению, Цицерон объявил, что примет ванну, побреется и переоденется в чистое.

— Позаботься о том, чтобы все это записать, — сказал он мне. — Это будет хорошим концом для твоей книги.

Он ушел вместе со своими рабами-прислужниками, а когда вернулся через час, Аппулей успел собрать на улице сильный отряд, состоявший в основном из гладиаторов, а также из трибунов и их помощников. Цицерон напряг плечи, дверь открыли, и он уже собрался шагнуть через порог, когда ликторы городского претора поспешно прошли по дороге, расчищая путь для Корнута. Тот держал в руках донесение. Лицо его было мокрым от слез. Слишком запыхавшийся и взволнованный, чтобы говорить, он сунул письмо в руки Цицерону.

Гирций шлет привет Корнуту!

Под Мутиной. Пишу второпях. Благодарение богам, в этот день мы исправились после прошлого несчастья и одержали великую победу над врагом. То, что потеряно в полдень, возвращено на закате. Я привел двадцать когорт Четвертого легиона, чтобы выручить Пансу, и ударил по людям Антония, когда те преждевременно праздновали успех. Мы захватили два орла и шестьдесят штандартов. Антоний и остатки его войска отступили в свой лагерь, где были окружены. Теперь его черед изведать, что такое сидеть в осаде. Он потерял большую часть своих ветеранов, у него осталась только конница. Его положение безнадежно. Мутина спасена. Панса ранен, но должен поправиться.

Да здравствуют сенат и народ Рима!

Расскажи Цицерону.

XVIII

За этим последовал величайший день в жизни Цицерона — триумф, давшийся ему куда тяжелее, чем победа над Верресом, круживший голову сильнее, чем победа на консульских выборах, обрадовавший больше поражения, нанесенного Катилине, более судьбоносный, чем возвращение из изгнания. Все это меркло в сравнении со спасением республики.