Империй. Люструм. Диктатор

— На Децима нападают — это не война. Мутину осаждают — но даже это не война. Галлию разоряют — что может быть более мирным? Граждане, это невиданная доселе война! Мы защищаем храмы бессмертных богов, наши стены, наши дома и неотъемлемые права римского народа, алтари, очаги, гробницы наших предков, защищаем наши законы, суды, свободу, жен, детей, отечество… Марк Антоний же сражается, чтобы разрушить все это и разграбить республику. Кален, отважный и стойкий гражданин, мой друг, напоминает мне о преимуществах мира. Но я спрашиваю тебя, Кален: что ты имеешь в виду? Ты называешь рабство миром? Идет жестокое сражение. Мы послали трех виднейших сенаторов, чтобы в него вмешаться. Антоний с презрением оттолкнул их. Однако ты неизменно защищаешь его! Какое бесчестье вчера постигло нас! «Что, если мы заключим перемирие?» Перемирие? В присутствии посланников, буквально у них на глазах, он бил по Мутине из своих орудий. Он показал им свои осадные работы и укрепления. Осада не прекращалась ни на мгновение, несмотря на приезд посланников. Отправить послов к этому человеку? Заключить мир с ним? Я скажу скорее с печалью, чем с упреком: мы брошены, граждане, брошены нашими вождями. Каких уступок мы не делали Котиле, посланцу Марка Антония? Мы должны были закрыть для него ворота города, а вместо этого открыли для него этот храм. Он явился в сенат. Он записывает, как вы проголосовали, заносит на таблички все, что вы сказали. Даже обладатели высших должностей заискивают перед ним, забывая о собственном достоинстве. О, бессмертные боги! Где древний дух наших предков? Пусть Котила вернется к своему начальнику, но при условии, что он никогда больше не покажется в Риме.

Сенаторы были ошеломлены. Никто не стыдил их так после Катона. В конце концов Цицерон выдвинул новое предложение: сражающимся на стороне Антония дадут срок до мартовских ид, чтобы сложить оружие. После этого любой, кто продолжит служить под его началом или присоединится к нему, будет считаться предателем.

Предложение приняли подавляющим большинством голосов. Итак, ни перемирия, ни мира, ни сделки. Цицерон получил свою войну.

День или два спустя после первой годовщины убийства Цезаря — обстоятельство, оставшееся незамеченным, если не считать возложения цветов на его могилу, — Панса, вслед за своим сотоварищем Гирцием, отправился сражаться. Консул ускакал с Марсова поля во главе четырех легионов — почти двадцать тысяч человек, набранных со всей Италии.

Цицерон вместе с остальными сенаторами наблюдал за тем, как они шагают мимо. Это было войском скорее по названию, чем на деле. Легионы по большей части состояли из зеленых новобранцев — крестьян, конюхов, пекарей, портомоев, — едва умевших держать строй. Сила их была символической: республика вооружалась против узурпатора Антония.

Поскольку оба консула отсутствовали, старшим из оставшихся в Риме магистратом был городской претор Марк Корнут — воин, выбранный Цезарем за верность и благоразумие. Теперь оказалось, что он обязан руководить сенатом, будучи почти несведущим в государственных делах. Вскоре он полностью доверился Цицерону, который, таким образом, в возрасте шестидесяти трех лет стал истинным правителем Рима — впервые с тех пор, как был консулом двадцать лет тому назад. Именно Цицерону все наместники посылали свои доклады, именно он решал, когда должен собраться сенат, и назначал на главные должности, именно его дом целый день был набит просителями.

Он послал Октавиану веселое известие о своем возвращении: «Не думаю, что похвастаюсь, если скажу: ничто не происходит в городе без моего одобрения. Воистину, это лучше консульства, ибо никто не знает, где начинается и где кончается моя власть. Чтобы случайно не оскорбить меня, все советуются со мной обо всем. Если подумать, это даже лучше диктаторства; когда что-то идет не так, никто не винит меня! Вот доказательство того, что никто никогда не должен принимать блеск законной должности за настоящую власть: еще один отеческий совет, данный ради твоего блистательного будущего, мой мальчик, преданным старым другом и наставником».

Октавиан ответил на письмо в конце марта, сообщив, что держит свое обещание: его почти десятитысячное войско свернуло лагерь к югу от Бононии, близ Эмилиевой дороги, и двигалось на соединение с легионами Гирция и Пансы, дабы снять осаду с Мутины. «Я отдаюсь под начало консулов. Мы ожидаем, что в ближайшие две недели состоится великая битва с Антонием. Обещаю, что попытаюсь выказать столько же доблести на поле боя, сколько ты выказываешь в сенате. Как говорили спартанские воины? „Вернусь со щитом или на щите“».