Империя

— Вам должно быть известно, что мы единственные, кто ничего не грабастает. — Хэй размышлял, до какой степени он может доверять Понсефоту. Он уже выработал формулу, которая, он был уверен, поставит Соединенные Штаты в центр всего китайского уравнения и ничего не будет им стоить. Он говорил, доверяясь своему чутью: — Мы сидим на крайне неудобном филиппинском стуле и с огорчением наблюдаем за китайской золотой лихорадкой. Конечно, мы нервничаем по поводу провинции Шаньси. Закроет ли Россия для нас Северный Китай? Если закроет, то разорится ли наша текстильная промышленность? Что касается меня, — Хэй позволил себе нырнуть, хотя и не очень глубоко, — я решил действовать в обход Кассини, с которым, как мы оба знаем, невозможно иметь дело. Он тщеславен, и я бы даже сказал глуповат. Что еще хуже, он служил послом в Китае и знает, полагаю, слишком много… чтобы это могло пойти нам на пользу. Я напрямую связался с князем Муравьевым в Петербурге. На прошлой неделе он прислал мне довольно откровенное письмо, — откровенное с его, русской точки зрения. Я просил его только об одном. Об открытых дверях Китая для всех стран. Он ответил, что за пределами территорий, в настоящее время переданных Китаем в аренду России…

— В аренду! — Понсефот покачал головой и зажмурил глаза, как бы не желая лицезреть подобного вероломства.

— Разве Англия не получила Коулун в аренду от Китая?

— Это был прямой деловой договор, касающийся только одного порта, — стремительно выпалил Понсефот. — Ничего общего с захватом всей Маньчжурии и Порт-Артура. Это же целое королевство!

— Так или иначе, он гарантирует, что Россия будет соблюдать старые китайские договоры с каждым из нас.

— Вы ему верите?

— Конечно, нет. Но я заставил его сделать шаг, то, чего русские так не любят. Они не хотят огласки. Так вот, он предоставил мне право построить на его словах конструкцию по моему усмотрению. Поэтому очень скоро свой шаг сделаю я. Я полагаю, дорогой Понсефот, что я… что мы сумеем их всех обыграть.

— Кажется, вы его раскусили, — сухо ответил Понсефот.

— Я взываю лишь к благородным чувствам человечества.

— Подождите, пока вам придется иметь дело с японцами. Благородство им неведомо. И вообще они не принадлежат к человечеству.

— Внеземные?

— Вот именно. Это лунатики.

Президент снова появился в Восточной гостиной. Но теперь его сопровождала не миссис Маккинли, а Дел с Каролиной.

— Можно подумать, что они — его дети, — не слишком тактично заметил Понсефот.

— Скорее, как сын и невестка, — парировал Хэй. Ему еще надо понять, чем Дел так обворожил президента. Разумеется, Дел ему ничего не сказал. Лишь случайно он узнал, что Дел был у президента на семейном обеде и сопровождал его на автомобильной прогулке. Совершенно очевидно, что его сын — прирожденный придворный.

То же самое думала и Каролина, только сейчас она была в этом не вполне убеждена. Ее впервые пригласили на обед к Маккинли. Кроме нее гостями были Дел и мистер и миссис Чарльз Дж. Дауэс. Она склонна была считать, что Дел как бы заменяет президенту сына, которого у него никогда не было. И что скорее президент играл роль придворного по отношению к Делу, давая ему разного рода советы, прежде всего — какое блюдо отведать. Что касается еды, то ее в семейной столовой было настоящее изобилие. О беседе такого нельзя было сказать. Миссис Маккинли выпила бульон, съела куриную ножку. Дауэсы говорили и смеялись за четверых, в том, очевидно, и состояла их функция, подумала Каролина. Президент ел за двоих, Дел держался скромно.

Теперь они стояли перед мраморным камином в ужасающей, по мнению Каролины, Восточной гостиной, президент пожимал руки гостей и вел величественные беседы с теми, кто к нему подходил. В короткие интервалы между тем, что Каролина определила как рукоположения, президент говорил ей о Деле.

— Пока я здесь, — сказал он медоточивым, даже на критический слух Каролины, голосом, — он далеко пойдет. Это тот человек, который нужен здесь, где… — Как-то так получалось, что Маккинли не давал себе труда завершать потенциально интересные высказывания и делать какие-то выводы; таким способом он лишал собеседников возможности себя цитировать. Сначала он нагонял на Каролину скуку, потом ее стала восхищать доведенная до совершенства осторожность его речи, ничего не оставлявшая на волю случая. Если и не интеллектуал, то уж, конечно, человек, изощренный в тонкостях искусства политики. Правда, Каролина уже поняла, что ее собственные критерии интеллектуальности чисто европейские и традиционные. Для нее интеллект был просто свидетельством цивилизованности. Поэтому она ни в малейшей степени не была готова к встрече с умом, лишенным всякой цивилизованности, но способным к быстрым суждениям и разумным действиям. Маккинли едва ли имел понятие о Цезаре или Александре Македонском, и все же завоевал почти столько же земель, сколько каждый из них, ни разу не покинув этот ужасный дом и действуя посредством вездесущего телеграфа и столь же могущественного телефона.