Империя должна умереть

В середине марта Петросовет принимает воззвание «К народам мира» — внешнеполитическую доктрину нового российского государства. В нем говорится, что русская революция не отступит перед завоевателями и не позволит раздавить себя внешней военной силой, но его главная мысль: «ни аннексий, ни контрибуций, свободное самоопределение народов». Поскольку российское демократическое государство всерьез считает себя самым прогрессивным в мире, оно хочет подать пример всем. Однако в мире подобные ценности станут мейнстримом только после Второй мировой войны: идеи воззвания «К народам мира» почти не отличаются от основных принципов Хельсинкской декларации, подписанной в 1975 году.

Во Временном правительстве назревает раскол: на стороне Керенского и Петросовета большинство — семеро из двенадцати министров, включая премьер-министра Львова, министра финансов Терещенко и министра промышленности Коновалов. Против — Гучков и кадеты во главе с министром иностранных дел Милюковым. Милюков говорит французскому послу Палеологу, что будет стоять на своем, а если правительство откажется от обязательств перед союзниками и от борьбы за Константинополь, он немедленно подаст в отставку.

«Есть, пить, гулять»

Любимая дочь Льва Толстого, Александра, весной 1917-го работает медсестрой на фронте. Она описывает споры солдат:

— На кой нам черт эта революция! Вместо царя Львовы там или Керенские. Все равно сидеть в окопах, во вшах, в грязи! — рыдает контуженный солдат в лазарете, размазывая слезы по лицу грязным кулаком.

— Довольно с немцами воевали, вали, ребята, в тыл воевать с буржуями, у помещиков землю, у фабрикантов фабрики отбирать, — говорит фельдшер в перевязочном.

— Сволочь вы все, трусы, родину немцу продаете. Долг солдата за Расею до победного конца стоять. — отвечает на это взводный.

«Фельдшер в перевязочном», конечно, агитатор большевиков, и он кажется убедительным многим солдатам.

Точно такие же сомнения разрывают Петроград. Только в советской историографии все современники поголовно считают Первую мировую войну «империалистической». На самом деле для многих жителей Российской империи это самая настоящая Отечественная война. Сегодня мир стал абсолютной ценностью, но в начале XX века такими ценностями были война и чувство долга. Отказ от войны считают позором не только офицеры, но и большинство интеллигенции. Еще недавно выступавшая против войны Зинаида Гиппиус теперь возмущена тем, как «тупо-невежественны», «цинически-наивны» дезертиры: «Совесть их еще не просыпалась, ни проблеска сознания нет, одни инстинкты: есть, пить, гулять», — пишет она. При этом Гиппиус хочет скорее закончить войну, но непременно с достоинством, и это «единое возможное искупление прошлого, сохранение будущего и средство опомниться».

Поэтесса надеется, что ее друг Керенский сможет быть достаточно жестким руководителем, но сомневается, хватит ли ему сил.

Люди из самых разных политических лагерей считают победу в войне своей главной целью. В том числе близкий друг Гиппиус, бывший террорист Борис Савинков. Савинков приезжает из Франции морем вместе с товарищем по партии, эсером Виктором Черновым. Их пути немедленно расходятся: Чернов присоединяется к исполкому Петросовета (и к «звездной палате» Церетели), становится одним из ключевых его руководителей. А Савинков, к удивлению многих, отправляется на фронт в качестве комиссара Временного правительства агитировать за «войну до победного конца».

«Мы больше не в состоянии»

У Гиппиус есть враг-антипод, которого она давно ненавидит, символизирующий для нее все самое низменное и подлое. Это Максим Горький. «Слаб, малосознателен, жалок», — она не жалеет для Горького эпитетов.

Квартиру Мережковских на Шпалерной и квартиру Горького на Кронверкском проспекте можно считать полюсами Петрограда. Гиппиус и ее мужчины живут около Таврического дворца, их дом служит штабом либералам, здесь регулярно бывают министры. Горький и Андреева живут на Петроградской стороне, неподалеку от дома Кшесинской и Петропавловской крепости. Их гости и единомышленники — это социалисты, члены исполкома Петросовета.

Впрочем, Горький, как и Гиппиус, все время сомневается и страдает. «Несколько десятков миллионов людей, здоровых и наиболее трудоспособных, оторваны от великого дела жизни — от развития производительных сил земли — и посланы убивать друг друга», — пишет Горький. Он в ужасе от всплеска насилия в стране после революции и надеется, что «этот взрыв душевной гадости, эта гнойная буря» служат признаком оздоровления организма и продлятся недолго. Горький проповедует почти в толстовском духе, призывая к ненасилию, с тем лишь отличием, что он верит не в Бога, а в просвещение: «Политика и религия разъединяют людей; ничто не выпрямляет душу человека так мягко и быстро, как влияние искусства, науки».