Империя камня и веры

Габриель посмотрел на Мицелия и увидел, как тот просто стоит, а взгляд его наполнился пустотой. Парень так же увидел, что хоть помутнение у многих людей и спало, но они не прекращают свою безумную работу. Они всё так же клеили, красили и делали всё то, что пригодится делу революции. Никто даже не думал останавливаться, ведь завтра их ждёт новый мир.

Тут неожиданно к Габриелю подошёл Мицелий. Он уже более мягко положил руку на его плечо и с фальшивой натужной улыбкой свою руку со словами:

– Фуф, пойду, отдохну пару минут. А то вся эта суета просто выматывает.

В его глазах Габриель заметил не просто идейную пустоту. Он там узрел просто неимоверно огромную вымотонность.

Габриель не стал задерживать Мицелия, он просто дал ему пройти мимо, ибо самому юноше нужно было немного отдохнуть. Нисколько недавние предобморочное состояние, сколько всё увиденное его вымотало. Ему нужно было куда–нибудь присесть и отдохнуть от революционной фантасмагории.

Парень спустился со сцены и присел на какой–то деревянный табурет, стоявший у цены. На его лбу проступила испарина, которую он мгновенно утёр.

Габриель заглянул в зал.

Он мгновенно увидел Элен. Её кожа приобрела могильный оттенок, несмотря на относительно яркое освещение. В её прекрасных, как драгоценные аметисты, глазах горел слабый безумный огонь, что был присущ всякому революционеру. Она медленно, механическими движениями красила какой–то плакат, который не было видно.

Габриель ничего не испытал посмотрев на неё. Будто вся любовь, то мерзкое гнилое чувство ушло вместе с помрачнением, когда свежий воздух наполнил лёгкие. Он увидел в ней девушку, одержимую лишь безумной идей, что готова пойти за гегемоном революции на всё. Вся пелена и чувственная пелена пала с души парня. Его душа и разум стали свободными от всего того, что действительно делало его рабом. Это не догматы Рейха или бесконечные ограничения Канцлера. Это проклятая любовь и дурманящее чувство чего–то нового. Именно они и делали человека рабом. Всё это время бедный юноша думал, что находится в полнейшей свободе от любой мысли, которая могла пронестись в его рассудке, но это было не так. Только сейчас он осознал, что последние годы верно и преданно служил гнилому чувству адской и выматывающей любви. И когда он смотрел на Элен он больше не ощущал того пламенного и всепожирающего чувства, готового его испепелить изнутри. Нет. Теперь оно казалось отдалённым и неясным, лишь слегка напоминая о себе. Юноша был поражён такому прозрению в своих чувствах. Теперь он не чувствовал к той прекрасной девушке не более чем лёгкое влечение, ставшее не более чем остатком от старой фантасмагории пламенеющей влюблённости.

И парень не понимал, что могло привести его к этому исходу. Может он просто перегорел от этих чувств. Возможно всё, что он сегодня увидел в Элен, вызвало в нём отвращение или же токсины в нём взыграли. А может всё вместе соединилось в один кулак и сыграло единую роль в выхолащивании чувств.

Габриель понял, что, то провозглашённое идеальным в действительности оказалось тем, что способно убить всякую свободу, хоть и стремилось её провозгласить. Неистовая и слепая любовь к человеку или идеи делала рабом мысли, заставляя другого человека мыслить так, как нужно было, а чувство изменения, чувство революции могли из любого сделать раба действия, когда думая, что он свободен, делает то, что приоре противоречит свободе. Проще говоря – из людей делали рабов, внушая, что в этом рабстве они будут истинно свободны.

И парень понимает, что одно без другого невозможно. Он тут же вспомнил, как сначала они стали все заложниками идеи, а потом гегемон революции призвал их к действиям, ещё тогда, когда они его встретили в заброшенной часовне.

Всё оказалось полнейшей ложью и, поняв это, Габриель не удивился, лишь усмехнулся своей правоте. Габриель хотел встать и уйти отсюда неимоверно далеко, ибо здесь ему стало невыносимо мерзко. Это место, обещавшее стать обителью свободы, стало логовом рабского подчинения делу революции, выдаваемое за свободу.

– «Свобода это рабство» [9], – не слышимо, практически не шевеля губами и никому в пустоту, сказал Габриель, завидев, как стремление к освобождению из его товарищей сделало покорных рабов революции и самой цели.

И он встал. Ноги его были несколько ватными, будто с похмелья, постоянно подкашиваясь. Голова немного кружилось, а тело слегка трясло, но уже через пару мгновений он уверенными шагами направился к выходу, не желая, ни секунды оставаться в этом обители свободы, делающей людей идейными рабами.

Устойчивый запах всего канцелярского постепенно оставался позади и вход уже показался впереди. Но тут грозный вопрос остановил Габриеля.

– Стой, ты куда? – грозно позвучал вопрос юноши, недовольного, что один из его друзей решил покинуть их в столь славный час.

– Ох, Алехандро, – растеряно начал Габриель. – Я пойду, пройдусь и подышу, а то здесь как–то тяжело дышать.

– Я тоже пойду и вдохну свежего воздуха, – сказал подошедший Давиан. – А то стало несколько дурно.