Империя. Роман об имперском Риме

– Время даже правителей не щадит, – заметил Марциал, поднялся и обошел вокруг статуи. – И только наш друг Меланком никогда не облысеет, не разжиреет и не обзаведется морщинами, а если цвет его роскошных волос поблекнет, их всегда можно подкрасить. Как я завидую его неизменному совершенству! Ну что же, если наш хозяин не желает поделиться новым трактатом Диона, то я пойду. Мне еще надо поработать до захода солнца. Может быть, я все же как-нибудь разовью тему Пигмалиона и Медузы. Или напишу Диону и подарю ему идею.

– Я с тобой. – Эпиктет потянулся за костылем и с некоторым трудом встал. – Сегодня я обедаю у многообещающего нового покровителя. Он хочет встретиться в термах Тита, и мне пора идти. Ты с нами, Пинарий?

Тот начал было подниматься, но Эпафродит тронул его за руку:

– Нет, Луций, задержись ненадолго.

Когда они остались одни, Луций выжидающе взглянул на хозяина:

– Ты чем-то встревожен, Эпафродит.

– Так и есть, – вздохнул старший товарищ. – Во имя всех богов, Луций, что ты делаешь?

– О чем ты, Эпафродит?

– Мне известно, кто твоя загадочная подруга.

– Откуда?

– Луций, Луций! Я знаю тебя с малых лет. Когда тебе удавалось что-нибудь от меня утаить?

«Только роль Спора в гибели Нерона», – подумал Луций, но промолчал и предоставил Эпафродиту продолжить.

– Я понял все еще до того, как ты заговорил о ее целомудрии. Я видел вас на людях – чопорное приветствие, отведенные взоры, подчеркнутая дистанция. И ненароком узнал, что ее не было в Риме в период, о котором ты говорил. Должен признать, что нахожу забавным, что она нарушил обет, данный ею богине, но сохраняет верность человеку. Я не назову ее вслух – чего рабы не услышат, того и не повторят, – но ты знаешь, кого я имею в виду. Я прав?

Луций уставился на окруженный строительными лесами и подъемниками амфитеатр Флавиев – там возводили новый ярус, чтобы принимать еще больше зрителей.

– Да, ты прав.

Эпафродит покачал головой:

– Луций, Луций! Какой чудовищный риск! Когда я думаю про данное твоему отцу обещание присматривать за тобой…

– Я уже взрослый, Эпафродит, и отвечаю за себя сам. Ты давно освободился от обещания.

– Тем не менее опасность…

– Мы неизменно осторожны и скрытны. А теперь даже не видимся. Любим друг друга на расстоянии.

Закрыв глаза, Эпафродит глубоко вздохнул:

– Ты не осознаешь серьезности положения. Грядут события, которые затронут нас всех.

– События?

– Я не хотел говорить об этом… при других.

– То есть при Марциале?

– И при Эпиктете. И даже при тебе, если на то пошло. – Эпафродит помолчал, собираясь с мыслями. Он неожиданно показался Луцию глубоким стариком, который отягощен заботами больше, чем когда-либо на протяжении многих лет. – Ты знаешь, у меня, несмотря на перемены и годы, еще остались друзья в императорском доме. Иногда я слышу разговоры о том, что еще только готовится. Мои источники требуют полной секретности, а потому обычно я держу свои знания при себе. Да, я скрываю их даже от тебя, Луций. Но сейчас не время молчать, ибо ты в опасности. Домициан собирается восстановить институт цензоров, а сам хочет стать магистратом, причем навсегда.

– Разве его отец не сделал того же?

– Да, ненадолго и с конкретной целью, когда проводил перепись населения. Это одно из традиционных занятий цензоров, но не оно интересует Домициана.

– Не понимаю. Чем еще занимается цензор?

– Луций, Луций! Неужели ты за время обучения ничего не усвоил из истории? Ведь отец обеспечил тебе лучших наставников!

Луций пожал плечами:

– Зачем забивать голову институтами давно почившей республики, если сегодня вся власть сосредоточена в руках одного человека, а прочие не в счет?

Эпафродит обуздал свое негодование.

– Давным-давно, когда Римом правил сенат, цензор обладал огромной властью – в каких-то смыслах он был самым могущественным лицом в республике, так как отвечал за официальную перепись граждан, а магистратов выбирали именно они. Люди голосовали не по отдельности, а группами, которые определялись благосостоянием и другими показателями общественного статуса. Цензор устанавливал, кому в какой категории голосовать, и это имело огромное значение, так как мнение элитных групп перевешивало выбор черни. И цензор мог вообще вычеркнуть человека из списков и тем самым лишить гражданина права голоса.

– А за что?

– За преступление, например. Или, что актуальнее, за оскорбление общественной нравственности.

– И кто же оценивал чистоту кандидата?

– Разумеется, цензор. А потому обязанность вести списки избирателей повлекла за собой другую: моральный контроль. Если человека объявляли виновным в безнравственности, тот иногда лишался не только избирательного, но и других прав, его могли даже вышвырнуть из сената. Цензорство, служившее сперва высокой цели, быстро превратилось в политическое орудие, способ наказывать врагов и рушить карьеры.