Империя туч

Эзав в форменном кителе Неба, всякое дыхание показывается перед его лицом голубоватым паром.

Он протягивает руку с раскрытым портсигаром.

Луна. Папироса. Дыхания.

Рука Кийоко высовывается из пушистого рукава. Она никогда не курила; закурит.

Эзав подает ей огонь.

Он глядит, как она делает первую затяжку. Кийоко сделала ему подарок из своей первой затяжки.

Первый вдох-затяжка, первый выдох. Второй вдох-затяжка.

Та, которая подарок предлагает, и тот, кто подарок принимает – кто проявил большую смелость?

Не двигаясь с места: Здесь. Иду. Здесь.

Они отводят глаза.

Луна. Папироса. Папироса.

"У нас имелся свой император Муцухито. Мы могли иметь. Полтора века назад, прежде чем старое королевство рухнуло полностью. У нас имелась своя Конституция Мейдзи. С прогрессивными законами, продуманными, чтобы догнать и перегнать народы, превышающие нас в экономическом и военном плане. Со всенародным парламентом, заменяющим власть трона. С сильными судами и массовым образованием, необходимым для ускоренной модернизации. У нас имелись собственные sonnō jōi, bunmeikaika, chūkunaikoku". "Не удалось?". "Не удалось". "Почему?".

Папироса горькая и кислая. Кийоко собирает и высовывает на кончике языка табачные крошки, невольно всосанные из бумажного мундштука.

В отражении между звездами на кривизне глаза Сокола она видит очень серьезное лицо Эзава, следящего за змеиными движениями ее языка.

"Потому что наш император, король, родом был не от богов. Мы его уже выбирали сами. Мы порождали его из нашего "хороший", "плохой", из нашего "хочу", "не хочу". Не было у него той силы, чтобы по своему желанию поворачивать в наших головах стрелки-указатели для лучшего и худшего; приличного и позорного, привычного и странного. У Муцухито такая сила имеется. Это он завел у вас часовые механизмы душ. Он сказал, какова Япония, и с тех пор Япония была такой, и такими были японцы. Мы же – издавна сами привыкли настраивать свои компасы. Мы, невольники сплетен, газет, улицы, подданные гримас соседа и модных журналов. Так что именно так мы их настроили. Не затягивайся так сильно".

Кийоко сдерживает кашель. Но сдержать не может. Кашляет.

Эзав через шелковые сети протягивает руку к чашке, служащей ему пепельницей.

Кийоко приглядывается в кривизне глаза Сокола, плотнее закутывается в лисий мех.

Ниже, в лунном сиянии виднеются горы и долины туч; ункаи, залившее весь мир.

Эзав поднимает левую руку, закрывает Луну.

"А ты знаешь, что у сэра Сатоу жена японка. И дети. Понятно, не в соответствии с законами Лондона". "Понятно".

Он опускает руку.

"В Квартале Миссий, вроде как, во французском клубе показывают движущиеся картинки братьев Люмьер".

Папиросы умирают в пепельнице.

Сокол парит над тучами.

Кийоко спит.

Эзав бодрствует при рычагах и навигационных приборах до самого рассвета над Пекином. Иногда тыльной стороной замерзшей ладони легонько проведет по поверхности шубы Кийоко. Прикасаясь без прикосновения. Так, чтобы ни один лисий волосок не шевельнулся. Он лишь чувствует на коже их призрачное щекотание. Этого ему достаточно.

双

子

близнецы

Голова Чингисхана показалась в тумане черной пыли над Вратами Небесного Спокойствия.

Три недели, чтобы пережить всю не пережитую жизнь.

Даже та отчаянная откровенность ночи в курильне опиума.

Голова Чингисхана показалась в тумане черной пыли над Вратами Небесного Спокойствия. Вторая половина Пекина считает, что то была голова П'и Хсяо-ли, первого евнуха Вдовствующей Императрицы.

"В конце концов, а какая разница? Один грабил, и дугой грабит". "Это правда, что о взял от Юань Шикай полмиллиона таэлей взятки?". "А может то была отрубленная голова". "Может, что-то другое отрубленное". "Вот только не будьте таким вульгарным, сейчас заплатишь ему и с благодарностью". "Что?". "А то, что все повозки к западу от Т'унг Чоу принадлежат Сапожнику".

Человек с австро-венгерским паспортом, выставленным на имя Герберта Лички, стоит на площади возчиков возле станции Чень Янь Мун и, делая вид, будто вытряхивает из волос сажу, высматривает европейские лица в море азиатских физиономий. Сначала шел за троицей французов, те уселись в одну из дюжин двуколок под полотняными навесами и исчезли в зияющих пещерной темнотой в воротах заслоняющих половину неба древних укреплениях Татарского Города.