Имперский маг

— Ну, что-то вроде церкви, только жутко древнее.

— Всё правильно, это и есть церковь — вернее, святилище. Ему несколько тысяч лет.

— Интересно, какие там были священники…

— Правильнее — жрецы. И не были, а есть. Во всяком случае, один-то точно.

— А кто он?

— Я.

Дана молча покосилась на него исподлобья. Штернберг так и не понял: то ли она восприняла его слова как не заслуживающую внимания дурацкую шутку, то ли по одной ей известной причине решила дальше не выспрашивать.

Она определённо чувствовала себя всё менее уютно в этих чрезмерно просторных помещениях, наполненных напряжённой, ожидающей чего-то тишиной. И Штернберг, не решаясь больше испытывать её терпение, повёл её в ту комнату, где торжественно чернело Вздыбленное крыло рояля. Он полностью отдавал себе отчёт в том, что выбранное им для данного случая произведение — большая, виртуозная и перегруженная Вальдштайн-соната — едва ли годится на то, чтобы заставить вострепетать человека, ровным счётом ничего в музыке не смыслящего; но почему-то казалось, что сейчас от него ожидается нечто наполненное светом и великолепием — ничто иное, пожалуй, не соответствовало этим ожиданиям так, как соната № 21 до мажор Бетховена. Именно эту сонату в исполнении Штернберга однажды услышал весьма известный в прошлом пианист-виртуоз, теперь — глубокий старик с перевитыми венами узловатыми пальцами, и его отзыв был как пощёчина тяжёлой рыцарской перчаткой: «Когда вы играете, я не слышу Бетховена, молодой человек. Я слышу только вас: есть, мол, на свете такой замечательный вы, с вашими плодотворными тренировками, прекрасной памятью и на редкость резвыми пальцами. Всё это хорошо, но куда же подевался Бетховен?» Эти слова уязвлённый Штернберг вспоминал нередко, и всякий раз с большим раздражением. Но сегодня он принял это замечание к сведению — он хотел быть герольдом при гении.

С первых же звуков, сначала глухо волнующихся, а затем звонко всплёскивающих и набегающих всё выше и дальше, словно прозрачные волны на блестящую гальку, Дана устремила заворожённый взгляд на руки Штернберга и так просидела, не шелохнувшись, почти полчаса, не спуская с них расширенных глаз, до последних аккордов заключительной части. Её явно занимала не столько сама музыка, сколько механизм музыки:руки, извлекавшие из громоздкого инструмента каскад звуков, разбегавшиеся и сбегавшиеся по клавиатуре с удивительной силой и поразительной лёгкостью, представлялись ей тончайшим устройством, наконец-то обнаружившим своё истинное назначение, и волнообразное движение пястных костей под тонкой кожей очень напоминало движение молоточков в разверстых недрах рояля. Едва образованная девушка, скорее всего, знать не знала ни о каком Бетховене, но вот Штернберг был перед ней, и эта непонятно для чего нужная, но такая восхитительно-сложная музыка была его частью.

Отняв руки от клавиш, Штернберг даже не знал, какой реакции ожидать от слушательницы, — и того, что она произнесла, он, пожалуй, ни за что не сумел бы предугадать.

—  Выглядитпросто бесподобно, — восхищённо заявила Дана, — я никогда ничего красивее не видела.

И Штернберг со смутной досадой подумал, что, кажется, наконец-то начинает понимать памятные слова старого музыканта: то, что должно служить целью, он превращает в средство.

— Доктор Штернберг, сыграйте ещё что-нибудь, — попросила Дана, с ожиданием глядя на его руки.

— Я полагаю, этого довольно, иначе вы опоздаете к ужину.

— Да я и так уже опоздала. — Она беззаботно махнуларукой. — Сейчас меня даже в столовку не пустят. Знаете, эти идиотские правила… — Она оборвала себя, уткнувшись взглядом в петлицы Штернберга.

— Ну, в таком случае нарушим ещё одно идиотское правило, — усмехнулся он. — Можете поужинать со мной. Ужин мне доставляют прямо на квартиру. Правда, придётся поделить его на двоих.

— Ну знаете…

Штернберг и сам понимал, что зашёл со своими выходками уже слишком далеко. Но не мог остановиться.

— Дана, заставлять я вас не собираюсь. Решайте сами, что для вас лучше: поесть сейчас или же оставаться голодной до завтрашнего утра.

Она сомневалась, но недолго.

— Поесть…

Втайне Штернберг ликовал так, будто был представлен к награде. Доставленный к порогу ужин (рыбное жаркое в сливочном соусе, сыр и черничный пирог) он разделил пополам, дополнив бутылкой лёгкого белого вина из своих запасов, а чтобы гостья за время его приготовлений не передумала, положил перед ней подарочное издание «Северной мифологии» с великолепными иллюстрациями фон Штассена, в каковое она немедля, из-за роскошных картинок, и вцепилась.

Вид сервированного сверкающим серебром стола привёл Дану в состояние отстранённой задумчивости. Штернберг с интересом наблюдал за девушкой. Дана словно в полусне расстелила на коленях салфетку, взяла нож и вилку и вдруг, на мгновение очнувшись, произнесла:

— Моя мать играла на фортепьяно… Оказывается, я помню. Она играла не так, как вы… Её пальцы спотыкались. Но мне всё равно очень нравилось…