Импульсивный роман

Голос этот заставил Юлиуса покраснеть и увидеть, как царственен небольшой Зинушин рост, как густы и блестящи серые — пепел — волосы. И бывшее незначительным ее личико вдруг увиделось другим, стали заметны тонкие очертания надбровий и висков, все то, что никто не видел, пропускал, потому и не замечал утонченной аристократичности ее облика. Увидел и понял это маленький Юлиус и не мог оторвать взгляда от ее виска, свободного от волос, впадиной своею, однако, вобравшего всю их тень. Таинственного, отчужденного от самой Зинуши. Потому и казалось ей, что смотрит он вбок. Но свидание так быстро окончилось. Теперь он, как и Зиночка, честно избегал встречи. И потому в столь небольшом городке они не виделись почти год. До Зиночки дошли слухи, что старик Болингер отправляет теперь своего внука в Германию и что неизвестно, для чего Иван Егорович (его вдруг стали называть Эберхардт, как бы отчуждая ото всех остальных) сюда приехал и крестился, и детей своих крестил, если никто из них не оставляет корней, а, чуть повзрослев, улетает как на крыльях в свою разлюбезную Германию. Узнав, Зинуша плакала ночью громко, зная, что никто не услышит в этом старом толстостенном доме. А если бы и услышали, то не поверили бы, что так плакать может дерзкая Зинуша. Что плачет и рыдает она от неутоленной любви к немчику, внуку кофейника, мальчишке Юлиусу. Горе ее стало вдруг невыносимым, она вскочила с постели и, встав на колени, начала молиться о том, чтобы ей прийти в разум и навек забыть мальчика, который не имеет к ней никакого отношения. Она стояла коленями на холодном полу, и молилась, и плакала, и тут же злилась на себя за непрекращающиеся слезы. Ночь провела она странную. Под утро ей привиделось, что кто-то стоит за спиной, и она, обернувшись, заметила, как кто-то ускользает за дверь. Юлиус! Но это уже было терпеть нельзя, она положительно сходит с ума. Зинуша поднялась с колен, которые сделались ледяными и болели, и еле добралась до постели.

В доме все были удивлены тому, как поздно встала Зиночка, и как заплыли ее глаза, и как бледно и серо опухлое лицо. Мать перепугалась и робко посоветовала Зиночке полежать денек, отдохнуть… Зинуша согласилась, но сказала, что пойдет в аптеку и купит снадобье от мигреней. Матушка вздохнула и, выходя из гостиной, подумала, что Зинушины мигрени будут все чаще и чаще.

А Зинуша отринула вдруг крышку фортепиан, растворила окна и спела старую крестьянскую девичью песню, длинную, почти без мелодии, тоскливую, о том, как за нелюбимого выходит замуж, отдают замуж молоденькую крестьяночку. Песню она спела не один и не два раза, а несколько. Все глубже уходя в ее безысходный настрой. Она думала о том, что придумала эту песню такая же несчастная, как и она. И никто теперь не помнит о ней и не знает, как она мучилась! Наверное, на своей свадьбе с немилым спела молодая крестьяночка эту песню и ее заставили замолчать, потому что и жениху и родне стало совестно, что невеста, будущая жена, такую песню на своей свадьбе поет. И потом долго поминал молодой (или старый? все равно — нелюбимый!) муж жене своей эту песню и учил ее плетью да обушком…

Зина готова была бежать куда угодно, чтобы выйти из этого состояния, в которое она сама же себя и кинула. Ей было немыслимо тяжело ото всего. И главным было сознание того, что она, старая дева, влюбилась в ребенка! Наверное, он посмеялся над нею тогда, когда она, красная как помидор, вылетела из кофейни, бормоча что-то несуразное. Он все понял. О-о, мальчишки в его возрасте такое преотлично понимают!

Зина неподвижно сидела за фортепианами. А за дверью тенью бродила мать, ломая потихоньку руки, и решала, что надо немедленно посылать в Петербург за кузеном, который служил там по юридической части и в отрочестве Зины благоволил к ней, особенно нравился ему Зиночкин независимый характер (не характер нравился кузену; казалось ему, что эти взлеты есть признак пылкости темперамента), и не шутя он говорил Талмасовым — берегите Зинушу для меня. Зинуша тоже вспомнила кузена из Петербурга. Кузену сейчас за пятьдесят. Что ж — для нее вполне пристойная партия, для старой-то девы! Он прислал свой фотографический портрет — высокий рост, холеная борода, красивый вицмундир! Но чем больше достоинств кузена вспоминала Зинуша, тем отвратительнее он ей казался. Зинуша давно заявила, что не родился еще тот мужчина, в которого она влюбится. А теперь свет для нее потух, потому что скоро — и день знала! — из города уезжает подросток, внук кофейника, золотой Юлиус с синими, будто утекающими с лица, глазами.

Зина оделась как для визита, в серо-зеленое, китайского шелка платье, взбила зачем-то косу, и так, нарядная, серая вся, неверной походкой, под кружевным зонтиком, отправилась в аптеку, где все узнавали новости, потому что мадам аптекарша завела аптеку на новый лад, заграничный, о котором узнала из журналов и от приезжих. В аптеке стояли столики, лежали газеты и журналы и можно было выпить холодного лимонаду.