Импульсивный роман

Эвангелина вошла в столовую и, закурив сигарету, подошла к окну, потому что заметила, как непереносим дым для Томасы и как сестра старается не показать этого.

За окном, к которому подошла Эвангелина, был двор с довольно большими деревьями и обширными клумбами и скамейками вокруг, окрашенными в разные веселые цвета. На скамейках сидели пожилые женщины, часто в легких некрасивых платочках на просто причесанных головах. Одни из них, видимо, гуляли с детьми, которые рылись тут же в песочнице, другие просто сами по себе сидели, подставив лица солнцу, ни с кем не говоря, третьи болтали без умолку, и таких было большинство. Когда Эвангелина подошла к окну, все, как по команде, посмотрели на окно, будто была проведена от них к окну невидимая сигнализация. Они все смотрели на Эвангелину, а она на них, почему-то спрятав сигарету за спину. Но дымок, идущий от сигареты вверх, выдавал, что она курит, и это было, конечно, замечено пожилыми женщинами, которые не отрываясь смотрели на Эвангелину, не стесняясь, хотя знали, что так пристально смотреть на незнакомого человека в окне неудобно. Но интерес был столь велик, что забыто ими все, что было менее прочно, чем любопытство. Солнце светило ярко и угнетающе, как всегда к середине, к склону, к началу склона жаркого летнего дня. Все в воздухе, и во дворе, и в комнате было красного и малинового цвета, и от него становилось трудно дышать и тоскливо жить. Эвангелина отошла от окна в томительности и жажде снега и мороза, который наращивает на стекло непрозрачное, неровное, хулигански-бугристое вещество, которое счищают, обливают горячей водой, а оно вновь нарастает, и уже совсем безобразно и коряво. Но зато как чудесно жить в доме, который, кажется, и в мире не существует.

Она загасила сигарету, которая тоже вызвала дурноту, и села на диван, сетуя, что не закрыла окно, откуда несся жар и слышались голоса, а подойти к окну она уже была не в силах.

В комнату все так же суетливо вошла Томаса, и Эвангелина сквозь дурноту обрадовалась этому. Томаса достала из полированного небольшого шкафчика громоздкий альбом и, положив его рядом с сестрой на диван, сказала смущенно, что Эва может от скуки посмотреть фотографии и взять, что ей хочется. А что сладкий кекс она, конечно, сожгла, и теперь пришлось делать новый, но это очень скоро, потому что она покупает песочное тесто и остается только сделать крем, а это недолго, потому что крем делается из сгущенного молока. Надо замешать и растереть до белизны с маслом и яйцом. Тут Эвангелина наконец спросила, не нужна ли ее помощь. Томаса энергично и суетливо затрясла головой и сказала, что осталась ерунда, все почти готово. И убежала в кухню.

Эвангелина осторожно открыла альбом. Это сделали руки, душа сомневалась, стоит ли вообще открывать эту громоздкую книгу судеб. Но первая же фотография как бы подтолкнула ее в спину и повела той тропой, на которую она и хотела и боялась ступить. Но именно для этого мига она приехала сюда — открыть альбом, увидеть все и всех и остаться там, в прошлом мире, а это значит — здесь, и умереть здесь, а не в своей квартирке на рю де Труа Фрер, далекой сейчас и будто уже отданной кому-то другому, кто туда ее и не пустит. Остались ли там вещи? Да. Но разве ТЕ вещи что-нибудь значат? Они без прошлого, настоящего и будущего — просто вещи. И нечего больше о них сказать.

Первая фотография была мамочкина. Мамочка стояла, опершись о спинку стула, который помнила Эва, он был обит серым атласом в выпуклый цветочек. На мамочке было надето платье с треном, которое, вспомнила Эва, было серо-зеленого цвета. Эвангелина рассматривала этот желтый тусклый снимок. Он был любительским, и кто фотографировал еще вполне молодую, не очень красивую, но с прекрасной фигурой Зинаиду Андреевну, было неизвестно. Эва вглядывалась в фотографию, и ей открывались подробности снимка, проступающие сквозь желтизну, а может быть, они приходили к Эвангелине сами по себе. Вот край фортепиано, вот подсвечник со свечой и, кажется, рядом стоит Юлиус! Край пиджака виден рядом с пышным рукавом! Эвангелина перевернула фотографию. Кто-то обрезал снимок. Эвангелина вспомнила, как Юлиус не любил фотографироваться, когда все заболели этим модным времяпрепровождением. Он не объяснял своей нелюбви и только старался исчезнуть при очередном разговоре об общей семейной фотографии.

Хорошо, что она смотрит фотографии одна. Хотя Томаса не так уж черства, как показалось ей вначале, но все же Эвангелина впала в транс, когда сестра стала объяснять рецепт торта, о котором она не спрашивала и не спросила б никогда, потому что не любила и не умела готовить и не для того приехала сюда старой, чтобы обучиться этому. Если бы Томаса задержалась в комнате еще немного, они снова бы начали быть недовольны друг другом. Но Томаса ушла, а к Эвангелине вернулась нежность к ней и виноватость за свою нетерпимость и вспыльчивость. Все же, подумала Эвангелина, возможно как-то сузить пропасть между ними.