Импульсивный роман

На следующей странице альбома стояли они с Томасой в ателье Соловейчика в тот именно день, когда мамочка вытащила отца и их с Томасой для семейного исторического снимка. Они стояли с Томасой у стола, накрытого бархатной скатертью, и надменно — обе — смотрели в объектив. Эвангелина улыбнулась, она понимала эту надменность, это неумение держаться перед аппаратом и неизвестностью и эту боязнь скоро увидеть себя такой, какой была несколько дней назад. Они обе стояли, руки под фартук, в гимназических формах, с косами, перекинутыми на грудь, и Эвангелинины бурные волосы были тщательно приглажены, но пряди выбивались тут и там и на глазах закручивались спиралью. Безбровое лицо ее, продолговатое и светлое, может быть, и не было уж столь красивым, как она всегда помнила и как ей всегда говорили, — оно было необыкновенным. Казалось, девочка с таким лицом проживет необычную жизнь. А девочка прожила самую обычную. И ничего не совершила, и ничем не могла похвастаться. Добрыми делами? Везением? Любовью?

Всё, сейчас казалось Эвангелине, миновало ее, и она внезапно позавидовала сестре, ее равномерной, спокойной жизни и тому даже, что Томаса живет в одной комнате с внуком. И двору! Да, двору, в котором вовсе не жар, а тишина, со звучанием жизни, дающим отдохновение и живой покой. Но ощущение это шло все же позади Эвангелины, задевая ее не слишком, ибо занята она была сейчас более всего воспоминанием, которое несло ее в своих обманчиво спокойных струях. Вот и кончилась девочка со светлым надменным личиком, а казалось, будет продолжаться вечно, то есть нескончаемо, долго-долго. Незаметно не стало этой девочки. Давно и незаметно.

Эвангелина перекинула тяжелую негнущуюся страницу альбома. Теперь это была их общая семейная фотография того же раза. Появились родители, и девочки сдвинулись, потеснились, и лица их перестали быть так надменно-напуганны, а смягчились по-детски. Эвангелина впилась глазами в Юлиуса. Она забыла его и помнила другим, вернее — стала помнить совсем недавно. Со стиснутым сердцем смотрела она в его лицо и видела впервые, что оно незначительно красиво и выражение в нем угодливое, как будто в тот момент он угождал мсье Соловейчику, чтобы тот не рассердился и не бросил их, не отсняв, и угождал мамочке, которая стояла рядом и сладко улыбалась, как не улыбалась никогда в жизни, — в жизни улыбка у нее была либо доброй, либо насмешливой. Юлиус угождал и дочерям, милым девочкам, чтобы они стали еще милее, какими были для него, и мсье Соловейчик понял бы это, почувствовал и заснял их такими. Чудными, благовоспитанными детьми.

…Бедный Юлиус… — подумала Эвангелина без печали, но и не равнодушно. Она встретилась с отцом не после долгой разлуки, и потому встреча прошла проще, чем с другими, с собой, например. С Юлиусом она была последние годы и поняла очень четко, что без него, пожалуй, не смогла бы прожить столь долго и еще собраться приехать сюда. Но явный образ его она забыла. Она с любопытством рассматривала его теперь. Странно, что всегда и везде считается, что угодливость должна вызывать брезгливость или жалость, в крайнем случае. Тут, в лице Юлиуса, ОНА ПРИВЛЕКАЛА. Хотелось любить этого человека, быть с ним добрым, смотреть на него добрыми глазами, потому что и он был добр — и потому угодлив. Да и не то это слово — угодливость, это желание, чтобы всем было по мере возможности хорошо на этом трудном свете.

Эвангелина все смотрела и смотрела ему в лицо, и гладила его взглядом, и внятно говорила ему то, чего не сказала тогда, когда была глупой и надменной, и что пришло к ней сейчас, а вернее, еще в Париже. И, наверное, все равно, когда это приходит, лишь бы пришло, и, возможно, ему так же хорошо от этого и теперь, как если бы это случилось все раньше, в его еще жизни. Она вынула эту фотографию из ложа, хотя не осознала, зачем это делает.

Потом пошли неинтересные ей страницы, заполненные малознакомыми или вовсе незнакомыми людьми, какими-нибудь родственниками Томасиного Тимоши, или Триши. Эвангелина тоже не запомнила имени покойного Томасиного мужа. Но ей это и не было важно.

Страницы альбома падали и хлопали как надгробные плиты. Все снова уходили, чтобы никогда не вернуться. И только еще одна фотография удивила Эвангелину и остановила надолго. Сначала она не могла понять, отчего так знаком ей офицер, стоящий под руку с молоденькой дамой у того же стола в ателье мсье Соловейчика, опираясь на эфес шашки. Дама была не очень красива, бледновата, видимо худовата, с тонкими чертами лица и узкими глазами под пенсне. И когда Эвангелина вспомнила, кто эти двое, ей показалось: они вошли в дом и стоят вдвоем за ее спиной и от их дыханий колеблется воздух. Они стоят, и именно они велят ей думать о том, что же все-таки произошло с ее жизнью и почему, и можно ли это понять простым человеческим, к тому же не очень большим, разумом. На этот счет Эвангелина не обольщалась.