Импульсивный роман

…Раньше, до Шурочкиной смерти, Эва думала, кто придет в их город и развеет его скуку по ветру. Революционеры… Они представлялись ей обязательно черноволосыми, в белоснежных рубахах, с алыми пятнами крови на белом полотне. Был еще вариант: декабристы в наброшенных на плечи шинелях и расшитых мундирах. И все — все они гордые и прекрасные…

Потому она и засмеялась над собой.

А присутствующие посмотрели на Эвангелину.

Фира зло, Юлиус — вздрогнув, возвращаясь из своих весей, фабричные испуганно, мать коротко, невнимательно. Не дочь занимала ее сейчас, а то, что она должна была сейчас совершить, как хозяйка. Мать. Жена. Но совсем не в повседневном понятии этих слов, а по высокому и не до конца ей самой понятному счету. (…Да, да, она всем говорила, что революция — это справедливость, что все, что ни делается, и так далее… Но разве она думала, что ей чуть ли не первой конкретно придется решать вот такое, вот так придут к ней — несправедливо и… и справедливо?.. Почему она должна?!! А почему — нет?..) В этом доме она рожала детей, в этом доме впервые обняла в тишине спальни мужчину, своего мужа, юного Юлиуса, который обещал ей райские сады… В этом доме она жила и должна, вопреки всему сумасшествию мира, умереть. Вот это она знала точно.

И Фира была напряжена. Она вспомнила вдруг все: и что здесь ее никогда (впрочем, как и везде) не называли Глафира Терентьевна, а все Фируша да Фирушка, будто ей пять лет, что жила она здесь в комнате при кухне, для прислуги, где могла поместиться кровать и в простенке любимая ее картинка — женщина с пышными плечами, которую обнимает гладкий молодой человек с черной прической, картина была цветная и губы у возлюбленных были спелой малины. И девчонки немало над нею надсмехались, особенно немка-чернавка. За то, что ходила за нею как за маткиным теленком. И сейчас подошла и как на рынке Фиру оглядела. Фира закипала.

Не выдержала Зинаида Андреевна. Закрыла лицо руками и опустилась в кресло. Силы для решенного свершения ушли из нее бесследно, и она почувствовала себя тем, чем была на самом деле: немолодой, несильной женщиной с мужем-чудаком. (…Боже мой, а что же Юлиус? Почему он сидит и странно улыбается, он совсем сумасшедший, как она этого не видела!.. И дочь так нехорошо смеется, безнравственно и бесстыдно, в постельном капоте, обтянула его, как девица легкого поведения…)

Все, что смогла сделать Зинаида Андреевна из того многого, что собиралась, было вялое поучение о совести и честности и еще о чем-то таком же теоретическом, что не имело теперь никакой цены.

— Мы с тобой как люди, Фируша, а ты врываешься в дом как разбойница. Тебя как родную… — Тут увидела Зинаида Андреевна, как багровеет Фирино лицо, и у нее вдруг неожиданно для нее самой сорвалось: — Ты пьяна, Фира, иди проспись!

Фира закипала, но и для нее такое дело было первым и необыкновенно трудным, и она уже стала подумывать о геенне огненной, которая поглотит ее, как только закроют Фирины глаза медными пятаками… Но решило последнее хозяйкино слово о том, что пьяна Фира. Так!

— Да я ни глоточка… Да я! Ты… Не будет тебе от меня справедливости!

Фира кричала на крик. А фабричные боялись ее крика, как и незнакомых людей, которых пришли выселять. Они тихо подвигались к двери.

— Прости, я не права, — сдалась опавшая в кресле Зинаида Андреевна. — Но чего ты хочешь?

— Того… — удивленно сказала Фира, за ссорой забыв о том, зачем же они пришли сюда. И недоуменное затем молчание прервал один из фабричных:

— Чтоб съехали вы.

— Куда? — спросила Зинаида Андреевна, еле шевеля губами, потому что сил, оказывается, у нее не осталось совсем.

Видя, что буржуи не кипятятся, а тихо сидят, фабричный (тот, что потолще) снова вступил:

— Магазин и того, часть дома.

— Не часть, не часть, дурака кусок! Весь дом под беднейшее население! — возбудилась Фира, придя наконец в себя.

— Хорошо, — сказала Зинаида Андреевна. — Мы уедем. Только сейчас уходи, Фируша. Посовестись. Уйдите…

Она посмотрела на Юлиуса, он молчал и все полуулыбался и смотрел поверх всех, куда-то. Зинаида Андреевна со стоном вздохнула. Она, как и он, знала все их дела и тоже представляла картины разорения. Картины эти были ей горькоприятны, и она подолгу удерживала их и рассматривала. Вот Юлиус мельтешит, пугается, когда приходят к ним в дом описывать вещи. Он не помогает ей ни в чем, и она одна — полководец среди поредевшего войска — без войска! — вершит весь печальный процесс и осушает Юлиусовы слезы. Она одна полна энергии и надежды. Зинаиде Андреевне нравилась роль сильной и разумной женщины. И такой знали ее все. Теперь она поняла, что вовсе не та, какою себя придумала, и какою внушила себя подругам и знакомым, и какой действительно была в обычной, без событий — жизни. Но теперь она ждала, что Юлиус хоть слово скажет, хоть… Она ничего сама не могла решить, ничего не знала, не могла собрать мыслей и, если бы Фира настояла, ушла бы сейчас из дома, который совсем недавно считала и колыбелью, и супружеским ложем, и могилой.