Импульсивный роман

Юлиус улыбнулся. Это получилось непроизвольно, от внутреннего внезапного освобождения. Наконец. Ему хотелось, чтобы все было скорее, дальше, дальше, к концу чего-то. Всеобщее напряжение коснулось и его, конечно, однако в отличие от всех он не боялся, не страшился, а тихо созерцательно радовался. Он ждал чего-то и для себя лично. Он бы даже сказал — чего — если бы у него вырвали это признание. Оно было, в общем-то, при всей своей простоте — страшно. Он хотел освободиться ото всего, что ему принадлежало, — от магазина, от денег, от дел, все это давно тяготило Юлиуса, и он уходил в магазин, чтобы не думать, чем станет такой конец для его близких. Давно уже он не был никаким магазинщиком, деловым человеком. Он любил стекла, их нераскрытую тайну, которую — единственно о чем сожалел — не ему дано открыть. И все. Больше ничего в свете ему не было надо. Были еще любимые девочки (так он называл всех трех), которым он принес бы своим разорением (оно пришло почти…) невыносимое горе. В том мире, который был… А теперь, он знал — точно знал! — что все будет другое. И не будет иметь значения то, что имело. Разорится Юлиус или нет, все будет другим. И пусть скорее все свершится, и даже лучше, если он, Юлиус, будет как бы в стороне. Все же не хотелось ему до конца огорчать своею несостоявшейся деловой судьбою Зинушу, перед которой он очень виноват. Был у него свой этот маленький, как говорится, мелкий интерес. Мелкий? Ну, пусть так. Потому и улыбнулся Юлиус. И еще одна мелкая забота его снедала: чтобы стеко́лки его остались ему, собрал бы он их в заплечный мешок да и ушел по городам и весям, неся мешочек как большое неоценимое богатство.

Эвангелина тоже смотрела на вошедших, но не проявляла к ним никакого интереса, мало ли зачем пришла Фирка со своими ухажерами… После того как она увидела молчаливую толпу в дверях Верочкиного дома, ее внимание не задерживалось ни на чем. Все проходило мимо, пусто, не занимая. Стояла перед глазами тихая толпа, стояла и не расходилась.

Томасы не было в гостиной. Она, единственная из Болингеров, испугалась пришедших и странного незнакомого слова и, встав из-за стола, вышла из гостиной, ушла в детскую, легла на кровать и накрылась с головой покрывалом.

Зинаида Андреевна увидела Фиру и фабричных и тоже улыбнулась, но как хозяйка дома, которая прежде всего дарит улыбку, а потом уже выясняет что к чему. Но в глазах ее, обращенных к Фире, был вопрос: что привело эту необычную компанию в столь ранний час к ней в дом? Фира пока молчала, и Зинаида Андреевна сама поняла, что это, потому что фантастические слухи все же оставляли свой сначала незаметный, но потом углубляющийся, как разъезженная дорога, след. И Зинаида Андреевна тихо спросила:

— Тебе, Фируша, что надо?

Может, если бы не было этой барской высокомерной ласки в голосе бывшей хозяйки, то дело бы обошлось как-то, тем более что к Болингерам Фира рвалась больше сама, чем по распоряжению… Но ласка эта барская была, и Фирино лицо облилось краской обиды, яростной обиды, и она сказала тихо и тоже ласково:

— Не мне — тебе здесь чего надо, Зинаида свет Андреевна? Я на вас сколько лет батрачила. Подошло расквитаться! Давно этот дом я выкупила. Подсчитай-ка, хозяюшка.

Фире нелегко было произносить эти слова. Хотя от обиды вначале вырвалось скоро и гладко, но уже в середине первой своей и самой короткой речи по лицу прошел сильный и горячий пот, только правота, в которой она теперь была уверена, давала силы. Но от этой некоей робости Фира рассердилась еще больше, что не может враз освободиться от неправедной своей совестливости перед бывшими хозяевами. Фира скинула полушалок с головы, расстегнула пальтушку, выставила ногу вперед в козловом новеньком башмаке и приготовилась биться дальше за правое дело. Фабричные припрятывались за ее мощной фигурой.

Эвангелина тоже не поняла слова, произнесенного фабричным, но веские Фирины заявления дошли до нее — и что-то забрезжило в сознании. От этого захотелось ей, как в детстве, закатиться на пол в крике, бить по полу ногами, когда никто из взрослых не мог понять, что с ней и чего она хочет, — а Эвочку било зло. Зло на всех из-за какой-нибудь чепухи, малой малости. Одна Фира не боялась подойти к девчонке и скоро успокаивала ее тем или иным — игрушкой, песней, сказкой, смешным делом каким-нибудь. Ах, закатиться бы сейчас, какую игрушку поднесет ей Фирка? Эвангелина-Улита подошла вплотную к Фире, запахнув плотно капот, и стала рассматривать ее не менее нагло, а даже более, чем Фира стояла. Эвангелина была — черт возьми! — в своем доме!

…Так вот какая теперь Теруань де Мерикур! А сзади что, Дантон и Робеспьер? Эвангелина подумала так и внезапно среди тишины засмеялась, громко и неискренне. Но смех этот относился к ней самой, а не к этим людям.