Импульсивный роман

Машин долго открывал ключом дверь. Эвангелина стояла рядом и смотрела сквозь отмерзшее окно в тишину садика аптекарши. Машин жил в мезонине, в одной комнате — начале, видимо, третьего этажа, так и не достроенного умершим аптекарем. Комната с его приездом утеряла всякий вид комнаты — он призвал аптекаршу и велел ей забрать лишние вещи. Все вещи оказались для него лишними, и теперь комната приобрела вид одиночной казармы: железная кровать с тоненьким покрытием, столик, который ранее валялся за ненадобностью у аптекарши в сарайчике. Он был застлан чистой клеенкой, на нем стоял чернильный прибор из самых простых и фотографический портретик мужчины с бородкой и острыми глазами, которые, казалось, внимательно оглядывали каждого входившего. Хотелось прикрыть портретик платочком, чтобы не встречаться с пронзительным взглядом мужчины. Но Эвангелина вопреки этим мыслям посмотрела на портрет уважительно, и это было искренне, потому что все здесь принадлежало человеку, который сейчас стаскивал шинель усталыми движениями и был для Эвангелины самым главным в ее теперешней жизни.

…Наверно, отец, подумала Эвангелина про востроглазого мужчину и подумала, кто бы он мог быть. Помещик? Чиновник? Догадаться было невозможно. Да и бог с ним, с отцом. Теперь Эвангелине было безразлично даже то, что Машин не был в свите великого князя. А может, был? Ничего нельзя точно знать про этого человека, но скромность, даже жестокость жилья сдавили сердце необыкновенной к нему нежностью. Она стояла у двери, не смея пройти дальше. Машин обернулся и кивнул ей на стул. Она села, не снимая пальто, дрожа от озноба и холода улицы в ней. Но Машин кивнул ей снова и сказал: снимите пальто. Казалось, она пришла к нему на службу, на прием. А может, так оно и было? Сев сам, он устало спросил: что у вас? И посмотрел на нее. А она на него.

Он смотрел сурово, и Эвангелина затосковала от его взгляда. Пала на нее тоска, и она подумала, что лучше было бы остаться в парке или идти в пустой холодный дом, чем сидеть вот так под взглядом двух мужчин, не понятных и будто с другой планеты. Она поежилась, и тоска ее отразилась на лице. Машин не понял этой гримасы, ему показалось, что скука появилась на лице гимназисточки. Ему захотелось крикнуть ей, не сдерживаясь, грубо: не падеграсы здесь вам и миньоны! Сидите как человек, нечего гримасничать. Но все же не крикнул, злой мальчик, а, посмотрев на нее снова, вдруг с удивлением почувствовал, что девочка эта близка ему из-за того единственного поцелуя, который не могли забыть ни он, ни она. И сегодня было первое свидание после случившегося. Машин смотрел на нее и отмечал то, что вовсе не хотел бы отмечать — необычную красоту и жалкое выражение лица, а не скучающее, как ему показалось.

…Мерзавец, терзал он себя, не имеешь права. Через два дня на фронт, и, может быть, ты убьешь ее брата или отца, черт их знает, кто у нее и где. Слюнтяй, баба!

— Ну, что у вас? — повторил он, и Эвангелина почувствовала, как напрягся его голос.

Что она могла сказать? Что любит его? Что не может быть одна? Что ей страшно и одиноко? Сказать это сегодняшнему Машину, усталому, серому, с резко выдающимся кадыком, небритыми щеками и светлыми, почти белыми глазами… Такому она не могла сказать ничего и опустила голову.

— В чем дело? — сказал он уже довольно раздраженно.

— Не знаю… — прошептала Эвангелина. Он чувствовал эту ненаигранную искренность, и ему стоило труда быть сухим и официальным. Усталость лишала сил и твердости, а это были главные качества, которые он ценил.

Она смотрела теперь не скрываясь, прямо, и Машин снова удивился светлым, почти отсутствующим бровям, высокому белому лбу и буйным, черным, вьющимся волосам. В глазах ее было отчаяние, и он понял, что она или скажет ему то, на что у него не найдется ответа, или сделает такое, что навеки его собьет с пути. Он весь подобрался и не знал, что делать. А она снова прошептала:

— Не гоните меня, ради бога… Я буду делать все, что захотите. Мыть, стирать, убирать, готовить. Только не гоните меня…

Он закричал на нее. Потому что ЗНАЛ, что она скажет сейчас. Она скажет, что любит его. Он видел это по ее глазам. И это было то, чего он больше всего боялся и с чем он не смог бы бороться. Он бросился бы со скрипучего аптекаршиного стула ей в ноги и обнял бы их и целовал бы ее колени, холодные и жесткие, потому что она очень долго пробыла на холоде. До сих пор у нее не могут отойти щеки, они покрылись сине-красными пятнами, и ее бьет дрожь.

Он закричал:

— Я никого не гоню! Но почему вы решили, что я ваш добрый дядя? Почему? Я солдат, черт бы вас побрал, вы понимаете это или нет? Я солдат! — Голос его сорвался на хрип, и, не помня себя, извратив таким образом страсть к этой женщине, Машин тряс ее за плечи. Эвангелина от ужаса не молвила ни слова. Она не поняла этого крика — отчего он? — она только слышала, и крик ее ужасал. Откуда ей было догадаться, из каких глубин и из чего родился этот крик. А надо бы.