Инь - Ян (СИ)

На столе в фарфоровых чашках остывает кофе, нетронут коньяк в бокале. Я в ее офисе уже проконсультировал Женю по налогам, а теперь мы просто разговариваем.

— Знаешь, устала я, — жалуется Женя, — сил больше нет. Так и хочется все на хрен послать. Надорвалась я, жить совсем не хочется.

Держись Женька, держись! Если уж такие бабы как ты, надорвались и больше жить не хотят, то в России точно последние времена наступят.

— Евгения Павловна! — чеканя слог, строго говорю я, — Ты ещё должна и внуков поднять, — сурово улыбаюсь Жене, — и только потом о заслуженном отдыхе думать.

— Внуки, — чуточку морщится Женя, — да я в силах еще рожать, рано меня в бабки записывать.

— За чем же дело стало, рожай! — насмешливо предлагаю я.

— Да уж не от тебя ли? — как встарь ухмыляется Женя.

— У тебя для этого отборный самец есть, — язвлю я, — где уж мне за таким угнаться в мои-то годы.

— Мальчик из секс — шопа, мне не для этого нужен, — равнодушно отмахивается Женя, поучающим тоном добавляет, — для того чтобы детей делать не товарный секс нужен, а любовь, только тогда они сильными и красивыми вырастут.

— Ну Женька, — поразился я, — ты что еще в сказки веришь? После того что с нами всеми было, все еще веришь?

— А во что по-твоему верить то надо? — серьезно без улыбки спрашивает Женя и чуточку мечтательно вспоминает, — вот у тебя с Инь вот любовь была, я аж вся обзавидовалась тогда.

— Да какая это любовь, — как от кислого скривился я, — так просто… посношались да и разбежались.

— Боишься? — прищурилась Женя, — неужели до сих пор себе признаться боишься?

Бряцает о фарфор чайная ложечка, это я все мешаю кофе в чашке, получается маленький водоворот. Боюсь? А чего мне бояться, просто я не знаю, что тогда было, вот не знаю и все.

— Это я в военкомате твой домашний адрес и телефон узнала, а потом твою маму попросила мне номер полевой почты дать. Инь твой адрес найти просила. Вот я ей и передала, — признается Женя, — Она тебе написала?

— Знаешь Женя, — сухо раздельно чуть ли не слогам говорю, — не лезь-ка ты в чужие дела.

Афганистан, осень восемьдесят первого года. Уже вовсю загрохотала война. Наша рота не вылезает из операций. Горы, тропы, перевалы. Весной — летом — осенью духи всегда активизировали боевые действия. Потери в роте немалые, у нас в строю только двадцать пять бойцов осталось. Меня тоже осколком садануло, легонько. Подыхать в госпиталь я не поехал, в ПМП лечился. Год уже прошел, как меня призвали. Кроме матери мне никто писем не писал.

В палатке санчасти душно, жарко, все ноет и ноет не затянувшаяся рана. Тоска. Днем спать сил нет, поворочавшись на койке встаю. Делать нечего. Немногие доступные книжки уже по три раза перечитаны. Воняет немытыми потными телами, грязными бинтами, лекарствами, гноем, табаком, удушливо пряным запахом джарса. Воняет оборотная сторона войны. Ковыляя выхожу из палатки. Пекло, дышать нечем, только в палатке ещё хуже, да и все разговоры соседей по палате про жратву и баб просто обрыдли. Хочется хоть немного одному побыть. Сажусь на скамейку в курилке, натянутая поверх маскировочная сеть хоть как-то защищает от солнца и закрываю глаза. Через пару минут подняв веки вижу и слышу:

— Пляши! — заранее издалека кричит мне Лешка сослуживец по взводу, и машет конвертом. Подойдя ближе и скалясь во весь рот, говорит:

— Сегодня почта была, и тебе конвертик есть.

Плясать я не могу, ещё не затянулась осколочная рана на ноге, вот потому то даже не привстав со скамейки:

— Ты мудак, — вяло без злости, ругаюсь я, — быстро письмо отдал!

Лешка засмеявшись сует мне в протянутую ладонь мятый конверт. Не глядя на обратный адрес, вскрываю письмо, достаю из конверта тетрадный листочек разлинованный в ученическую клеточку, а на нем большими буквами старательно выведено:

"Я уезжать домой. Помнить тебя всегда. Инь"

Вот и все.

Послесловие

Просто захотелось рассказать о том какими мы были в последние дни своей довоенной юности. Попробовать передать атмосферу того времени. В восьмидесятом году до войны в Афгане осталось: мне шесть месяцев, кому-то больше, а кто-то уже там был. В восьмидесятом году до гибели страны, в которой мы жили и которой присягнули на верность, осталось всего одиннадцать лет. Тогда мы были такими, не лучше и не хуже других. Просто такими.